— Будете писать про меня, — говорил мне Здоровяк, — пишите «Виттория» с двумя «т».
Вот и пишу: Виттория. Первые месяцы брака прошли просто замечательно. Виттория смазывала Здоровяку волосы бриолином, от которого пахло клубникой, и пела ему неаполитанские песни. Как-то раз на работе стало ему нехорошо, и он отпросился домой. Когда пришел, Виттории дома не было. Лег Здоровяк в постель, а через час явилась жена. На ней бьша форма пожарника. Виттория созналась: она член пожарной команды в Лос-Тольдос и дежурит по вторникам, четвергам и субботам. Там считают, что она — мужчина, по имени Гаспаро, по фамилии Понти. Виттория призналась мужу, что больше всего на свете ей нравится смотреть на пожар, а на втором месте — рядиться мужчиной. В особом бауле было у нее полдюжины мужских костюмов. Здоровяк вздумал было запретить жене подобные развлечения, но она заупрямилась.
— Хотела огреть меня стулом по башке!
Здоровяк рассказал обо всем в харчевне, и жена взъерепенилась и покинула дом. Остался Здоровяк проливать слезы в кухне с восьмимесячным сыном на руках. Сына звали Мигел Анжел. Виттория унесла баул с мужскими костюмами, и Здоровяк никогда больше не слышал о ней ни слова. В списках пожарной команды Лос-Тольдос она больше не значилась, так же как и в других районах столицы. Но наверняка состояла в какой-то другой пожарной команде Республики.
Здоровяк, опечалившись, решил вернуться в Моуриде и откупил у своего брата Педро полмельницы в Сейтасе. Регулярно выписывал две буэнос-айресские газеты.
— Ради пожаров, человече!
Только про них и читал, про пожары, в надежде, что в какой-нибудь заметке будет упомянута Виттория с двумя «т». В его воображении бывшая супруга стала почти сказочным образом богини-пожаротушительницы. Случится, бывало, пожар в Грунье — да хоть и в Мадриде, — Здоровяк непременно заметит:
— Была бы здесь моя Виттория, мигом бы потушила!
Шли годы. Мигелу Анжелу уже девятнадцать сравнялось. Он тоже родился под знаком Козерога — подобно отцу и мне; а потому, согласно астрологии, его ожидали великие успехи на дипломатическом поприще. Был он дурачок, глаза большие, черные. Когда появлялся со своим отцом в Мондоньедо, я угощал его леденцом на палочке из аптеки, принадлежавшей моему отцу, и Мигел Анжел полчаса пускал желтые слюни… Раз как-то Здоровяк получил весточку из Буэнос-Айреса. Писал деверь его, Франческо Луиджи, что посылает ему баул, а также сообщал, что Виттория умерла от чахотки. Баул доставило агентство «Эстанислао Дуран и сыновья» из Виго. Довезли баул в повозке до проселка из Монселоса в Моуриде. Все Здоровяки собрались, когда сеньор Мануэл его открыл. Женская одежда, несколько пачек мате, револьвер, мужские брюки, в количестве четырех или пяти, и форма пожарника из команды Лос-Тольдос, и каска, и топорик, и пояс с пряжкой на три крючка. При виде каски Мигел Анжел расплакался и не затихал, пока ему не позволили ее надеть. И никакими силами нельзя было заставить его снять каску. Он и пахать ходил в каске, и коров доить, в ней молоко выносил на дорогу, в ней на ярмарку отправлялся. Пришла ему пора служить в армии, но его не взяли из-за слабоумия. Несколько месяцев спустя он умер. Отец согласился, что и в гробу ему лучше лежать в каске. На позолоченной латунной пластинке была надпись: «Пожарная команда Лос-Тольдос. Пожарный 1-го класса».
Когда я написал «Школу знахарей», то позабыл про Меда Лугового, про Питу из Сан-Кобаде и про ученика Меда, некоего Лоузаса; не знаю, жив ли сей последний или уже умер, но он-то и рассказывал мне про своего наставника, с коим сам я знаком не был. Мед Луговой был родом из Оскоса, оттуда же, откуда и маркиз де Саргаделос, сухопарый верзила с бородою до пояса. Когда в конце прошлого века некий фотограф открыл «студию» в Рибадео, Мед Луговой посылал к нему фотографироваться тех из своих пациентов, у кого водились денежки, и многим очень полегчало. Мед изгонял мелких бесов, забирающихся в тело, для чего громко окликал бесов, называя имена, фамилии и вдобавок прозвища. Бес, засевший внутри больного, начинал дрыгать ногами и плеваться.
— Мед, — рассказывал мне Лоузас, — все выкликал и выкликал прозвища и поддавал бесу ногой в зубы.
— Бесу? — переспросил я в удивлении.
— Ну, иногда и больному перепадало.
В конце концов бес покидал тело, и больной успокаивался. Лечение вроде бы состоит в том, чтобы выяснить, как зовется бес, как только станет общеизвестно, что бес такой-то поселился в теле у такого-то, нечистому приходится убираться.
Костоправом Мед Луговой был отменным. Придет, бывало, к больному и первое, что сделает, проверит, все ли кости на месте и в порядке, а те, что не в порядке, подлечит. Говорят, Мед Луговой обладал даром находиться сразу в нескольких местах, и покуда он был в Риоторто, вправлял кому-то ключицу, в то же самое время в Трабаде врачевал одного, который маялся брюхом.
— Доказано это? — спросил я.
— Поди докажи! Каких только чудес не бывает, кто в них разберется?
Мед частенько говорил стихами, иногда дни напролет. Сочинял для слепых романсы про преступления. Случилось в Тапиа-Касарьего одно преступление, и Мед пересказал его в стихах, а в конце, в шести четверостишиях, описал приметы подозреваемых. Правда, очень косвенно описал и не назвал имен. Овьедский прокурор прочел романс, изучил улики, упредил полицию, и преступник был схвачен. В день, когда слушалось дело, Мед прибыл в Овьедо, и, когда вошел он в зал суда, люди захлопали в ладоши! Мед четыре дня прожил в Овьедо, куда был приглашен истцом как свидетель обвинения. В последние годы жизни Мед Луговой забросил знахарство и занялся сутяжничеством. Тяжб у него было множество, и большую часть он проиграл. Не вылезал из адвокатских контор. Ездил из Оскоса в Рибадео верхом, через темное ущелье Гарганта. Выдумывал истории про разные повинности, запреты, наследства только ради того, чтобы поспорить с законниками, которые с трудом продирались сквозь дремучий лес, сотворенный сутяжным воображением Меда. Мед же, говорят, возвращался в Оскос, ухмыляясь.
— Нынче я нотариуса Куэрво из Рибадео так ошарашил, месяц рта не раскроет! — комментировал он.
Когда Мед Луговой умер, жители Оскоса и кузнецы из Тарамундо, направлявшиеся в Вейгу на базар, не раз видели его в горах, он травы собирал. В той же самой фуражке, в той же самой самарре, а при нем его пес Ней, тоже умерший; Ней, тот поднимал куропаток на Приоровом выгоне.
Наведался ко мне в Виго один племяш Молодчика из Пармуйде, собиравшийся отплыть на португальском пакетботе «Санта Мария». Спросил я, что нового в родных его краях, напомнив, кстати, что вот уже двадцать лет, а то и больше, как не был я ни в Шерасе, ни в Пармуйде. Минуешь деревянный мост, и на другом берегу реки начинается дорога на Пармуйде, вся в рытвинах, где осенью и зимою застаиваются большие лужи, усеянные сухими листьями дуба.
— А качели-то на чердаке! — сказал он мне.
С тех пор как Молодчик, его дядюшка, еще мальчонкою побывал то ли в Мондоньедо, на празднике Святого Луки, то ли в Луго, на празднике Святого Фройлана, и в первый раз увидел качели и летучие лодочки, втемяшилось ему обзавестись когда-нибудь либо тем, либо другим. Пойдет, бывало, куда-нибудь на праздник и все, что есть в кармане, потратит на качели. Отбыв воинскую повинность, а служил он в Вальядолиде, в кавалерийской части, он привез качели на одного седока: на цепях, сиденье обито зеленым сукном, а снизу к нему бубенчики привешены. Подвесил он качели в огороде и качался, когда был досуг. Спал там во время сиесты, а когда хотел выказать кому-то расположение, приглашал покачаться. Не знаю, когда именно Молодчик обнаружил, что качели обладают лечебными свойствами; надо сказать, в Вальядолиде он сдружился с одним капралом из старослужилых, который умел лечить полковых лошадей и передал Молодчику кое-какие рецепты. По первости Молодчик брался лечить только насморки (качаньем на качелях в течение какого-то времени), но потом стал врачевать и головные боли, и воспаление в печени, и бессонницу, и ту особую анемию, которую у нас зовут мертвянкою, и детский рахитизм всех видов. Обзавелся большой клиентурой. Отдал пахотные земли братьям, купил будильник с двойным звоночком и полностью посвятил себя знахарскому делу. Как-то раз, в Риоторто, на Святого Петра, в доме у моего дядюшки Сержио, когда уже подали сладкое, он отозвал меня в сторону. Хотел, чтобы я ему пособил.
— А какой от меня прок? — спросил я.
— Словечки бы мне подобрал, человече!
Хотел он, стало быть, чтобы я сочинил ему вирши и подобрал латинские цитаты — все те же «господни слова»[8], — а он бы все это бормотал, раскачивая больных на качелях. Молодчик объяснял мне, что качели и сами по себе наделены достаточной целительной силой, да ему хочется добавить лоску, ведь вот другие и лечат хуже, а ученые речи произносят.
