— Кто эта красивая женщина за столиком подле оркестра, дэдди? Я уверена, что видела ее где-то и его тоже.
— Это, кажется, Марта Клэр, из кафе Капуцинов, — отозвался Карди.
— А он кто такой? — настаивала Тото. — Я знаю наверное, что видела его где-то — ужасно красивый, правда?
Скуик неуклюже повернулась на стуле: стоило Тото заинтересоваться кем-нибудь, как Скуик испуганно настораживалась.
— Мне хочется, чтобы он обернулся, — весело щебетала Тото.
Карди продолжал есть утку, но легкая улыбка пробегала под коротко остриженными усами. Чего ради Доминик Темпест здесь, в Копенгагене? И как это ему удалось убедить мадмуазель Клэр сопровождать его?
Некоторое время он думал о Темпесте. Ему сейчас лет тридцать шесть, должно быть. Пошел по дипломатической части после войны.
Небо! Как в свое время Ник Темпест, он и Билль потешались над старшим братом Ника!
Он не имел ни малейшего желания нарушать tete-a-tete Темпеста, и, танцуя, старался держаться подальше от его столика, но они неожиданно наткнулись на Темпеста, когда тот возвращался после разговора по телефону, и Тото тотчас крикнула:
— Дэдди, да это же мистер Темпест!
Темпест сразу остановился.
— А это… да неужели же это Тото? — спросил он. Тото кивнула головой:
— И совсем взрослая!
— Да, совсем! — согласился Темпест, улыбаясь Карди.
Тото снова обратилась к нему:
— Дэдди говорит, что с вами сидит Марта. Клэр; мне так хочется познакомиться с ней, прошу вас.
— Увы, это не мадмуазель Клэр, — не задумываясь, ответил Темпест. — Эта дама — жена одного делового знакомого.
— Красивая, правда? — не унималась Тото, — волосы какие чудесные!
Темпест кивнул, улыбаясь, поболтал с Карди и отошел.
Оглянувшись назад, он снова бросил взгляд на то, что его пылкому ирландскому воображению казалось большим розовым цветком на серебряном стебле.
Вот какова дочка Гревилля, которую он смутно помнил маленьким ребенком с очень тонкими прямыми ножками, очень большими зелеными глазами и очень ровным носиком, обсыпанным веснушками, необычно ласковым ребенком.
С такой кожей, с такими глазами через год-два она будет ошеломляющей красавицей.
Немного погодя Марта Клэр сказала ему с загадочной улыбкой:
— Вы, видимо, увлечены, мой друг! Jeunesse eternelle (вечная юность) околдовала вас.
Она смеялась, но голос звучал совсем невесело.
— Я знал их: мужчину — со дня рождения, — вежливо пояснил Темпест. — Поместье его родителей расположено рядом с моим. Он танцует с дочерью.
Марта пропускала между пальцами свою дивную жемчужную нить. Глупо, конечно, ревновать, она это прекрасно понимала, но Никко так трудно было завлечь и, несомненно, еще труднее будет удержать.
— Девушка очень мила, — мягко сказала она. Темпест кивнул головой, но тут Марта воскликнула:
— Так это Гревилль — тот, что так крупно играет!
— Да, это Гревилль, — подтвердил Темпест. Марта не спускала глаз с Карди, потом с Тото и Скуик.
— Но это… не может быть, чтобы это была его жена?
Темпест отвел глаза от персика, который чистил.
— Гревилль давным-давно развелся с матерью девушки. Сейчас она леди Торренс — мы танцевали у них на яхте в Довиле, если припомните.
— Mais si! Женщина-топаз: золотые глаза и волосы, а кожа — белый вельвет. И он так и не женился? Почему?
— Он любил ее, — ровно проговорил Темпест. — Вот почему. Я видел их вместе, — Гревилль старше меня лет на десять, кажется. Я еще учился. Но был у них на свадьбе и по сей день помню необычайное ощущение счастья, которое исходило от них. Венчались они в Лондоне, в Оратории, и прямо оттуда уехали в Ирландию, где я увидел их месяц спустя. Я был в Лондоне, когда состоялся развод, и, помню, с цинизмом молодого савраса подумал, что Гревиллю посчастливилось: женился на протестантке и потому мог развестись.
Марта лениво протянула:
— А я и не подозревала, что вы ханжа, Никко мой!
— Ханжа! — Темпест хотел было запротестовать, но заметил по голубым глазам Марты, что она начинает скучать, и предложил: — Не потанцевать ли нам?
Тото помахала ему рукой, когда они проходили мимо их столика, и Марта, охваченная внезапно нехорошей ревностью, бросила:
— Эта девочка пленила вас.
Скучающее выражение появилось в глазах Темпеста, он сказал любезно:
— Дорогая, вы идиотик, но премилый, — и на ее довольную улыбку ответил банальным взглядом восхищения.
Позже они столкнулись с Гревиллями у выхода, пока Темпест ждал Марту.
Тото была сейчас в белом, напоминавшем плащ итальянского кавалериста, манто из мягкого шелковистого сукна, с высоким меховым воротником, из которого выглядывало смеющееся личико.
— Сегодня день моего рождения, — сообщила она Темпесту, подавая ему прохладную руку. — Посмотрите, что мне подарил Карди, — она распахнула манто и протянула жемчужную нить к Темпесту.
Нагнувшись, он уловил слабый запах духов. "Жасмин", — подумал он и взглянул на жемчуг, лунный свет играл в нем, но Темпест смотрел не на ожерелье, а на белую шейку, которую оно охватывало.
— Прелестно, — сказал он чуть торопливее, чем требовалось.
— Он страшно красивый, — говорила Тото, — это я о мистере Темпесте. А тебе, папочка, милый, нужен новый смокинг с костяными пуговицами и прямой жилет, или как это у вас называется, — чтобы шел ровно, без острых концов. И галстук такой, чтоб закрывал воротник до самых уголков.
— А ноги что, сойдут? Как ты полагаешь? — учтиво осведомился Карди. — Я не обратил внимания на носки Темпеста, но на мне те, что ты купила в Париже. Я позволю себе надевать их лишь в столь высокоторжественные дни, как сегодняшний, очень уж они тонки.
Тото рассмеялась, прильнула щекой к его плечу и всунула ручку в его руку.
— Мой собственный, дорогой, большой, самый красивый в мире… Но мистер Темпест тоже кровный, правда?
— Кровный? — взволнованно повторила Скуик. — Aber so was sagt man nicht (Такие вещи не говорятся).
— Да, это требует объяснения, — прошептал Карди.
Тото объяснила одним словом:
— Это человек страшно красивый — совсем как мистер Темпест, — с густыми волосами, которые блестят натурально, не от брильянтина, с лицом смуглым и чуть-чуть суровым и глазами, которые кажутся светлыми на смуглом лице, и ресницами, которые кажутся темными, и зубами, которые весело сверкают, когда он улыбается, — человек в платье, которое сидит на нем как влитое, но никогда не бывает тесно, в рубашке с узкими манжетами — вот что это, Скуик!
— Der liebe Himmel! (Святое небо) — воскликнула Скуик.
— Приятно очутиться снова в месте, где можно говорить по-немецки, — непоследовательно заявила Тото. — В Париже у меня волосы дыбом вставали, когда я забывала и начинала напевать "Du meine Seele" или называть Скуик "Liebling".
Она потащила Скуик к себе наверх и закружила ее по комнате, целуя после каждого куплета песенки из "Веселой вдовы", которой ее убаюкивали, когда она была малюткой.
По коридору быстро прошел Карди и остановился в дверях.
Тото не видела его: она теперь учила запыхавшуюся и протестующую Скуик танцевать в такт "Шоколадному солдатику", — "Приди… приди… приди, люби меня", Скуик, левой ногой, "хочу тебя", — очень удобный мотив…
Скуик вырвалась отчаянным усилием и упала на кровать, а Тото проделала поистине изумительное последнее антраша и, усевшись рядом, обняла ее.
— Какой чудесный день рождения, правда? Жаль, что кончился.
— Повернись, дай я расстегну тебе жемчуг, — сказала Скуик.
Карди шагнул вперед. В руке он держал какую-то бумажку, в лице была натянутость и оживление. Он быстро проговорил:
— Я еду сегодня в Англию, в Лондон. Успею еще захватить двенадцатичасовой поезд на Эсберг. Я получил телеграмму от твоей матери, Тото! Торренс погиб десять дней тому назад в автомобильной катастрофе. Ты, разумеется, останешься здесь со Скуик.
Тото подошла к нему и крепко обхватила его тонкими белыми ручками.
— О, дэдди!
— Все будет хорошо, — сказал Гревилль; он не то чтобы отстранил обнимающие руки, но сделал нетерпеливое движение и, глядя поверх блестящей головки Тото, сказал Скуик: — Я оставлю вам чек.
Потом разнял руки Тото.
— Ты ложись сейчас, деточка! Поздно. Спокойной ночи.
Он подождал в дверях Скуик, пропустил ее вперед и вышел вслед за ней, не оглядываясь. Тото слышала, что он говорил о деньгах, проходя вместе со Скуик по коридору. Хлопнула дверь, хлопнула еще и еще раз. Тото слышала голос отца, другие голоса, отвечавшие ему, скрип шин по гравию, стук захлопнувшейся дверцы такси, и, наконец, — все глуше и глуше, — замирающий вдали шум колес.
Светало, когда Тото пробралась в комнату Скуик.
Она стояла, глядя на спящую Скуик, на ее вязаный платочек, над которым она, Тото, так часто потешалась, на заготовленный Скуик на ночь провиант — яблоко и сухарик, лежавшие на столике у кровати рядом с изображением Мадонны.
