Если Ян был безумец — пусть но буйный, — то Йозефина оставалась работницей, ее ум был прям и узок, как тот путь, который ей было суждено пройти. Для нее ни одно дело не выходило за границы дня, в который оно свершалось, и каждое утро начиналось сызнова работой. Йозефина не доискивалась начал или концов, дни проходили, и в них, как семя в борозде, лежала сила рабочих рук. Кто знает, каковы-то будут всходы. Пани Маргоулова не была хозяйкой в доме — она верила странной мудрости мужа. Вера и труд — вот две опоры труженика, и Йозефина шла по жизни, поддерживая ими свой удел. Она была мала ростом, имела твердый взгляд, брови ее срослись, придавая лицу постоянное выражение угрюмости. Она и пела, и смеялась, будто работу выполняла.
В дом Маргоула она пришла восемнадцати лет и легко забыла свое маленькое поле в двадцать корцев. Привезли на волах ее кухонную утварь, и она разобрала воз, не испытав знакомого всем невестам чувства торжества. Священник почти беззвучно совершил обряд, и тут она единственный раз в жизни стояла рядом со своим Яном вне будничных забот — в перчатках, с венком на голове. Обет свой Йозефина произнесла испуганным голосом, ей тогда казалось, что слово могущественнее действия. А после этого все разом вернулось в прежнее русло.
Городишко Бенешов упирается западной окраиной в реку; он маленький, обшарпанный и старомодный. Веселые мальчишки горланят на перекрестках, и старухи, пережевывая дряхлыми челюстями какой-нибудь давно минувший день, бродят по четырем улицам, пересекающимся на площади. Иной раз продребезжит бричка мясника, задев за выперший булыжник, — вся улица оглянется и вздохнет крепким народным словом. Изредка проедет пивной фургон или деревенская телега; рота солдат, подобно быстрой лодке, скользит под гору, огородным пугалом раскачивая впереди фигурку офицера. Трефовый туз над лавкой Пейшанека оповещает, что здесь можно купить карты; этот пособник дьявола окидывает улицу азартным взглядом игрока, — по блекнет постепенно и азарт, как бы медленно испуская дух: страсти в этом городе нельзя назвать бурными. Время от времени, приехав на скотный базар, какой-нибудь мужик проиграет телегу с лошадью, и старый Рейчек загребет славный куш. Время от времени побьют морду какому-нибудь шулеру да пьяница сползет с расшатанного стула на пол, усеянный плевками. Драки же случаются, пожалуй, только в кабаке «У аиста», да еще в «Шваровне»; тогда в дыму, не так чтоб очень грозном, тускло блеснет тесак солдата, меж тем как остальные дерутся, намотав на руку ременные пояса, — дерутся нехотя, как если б молотили солому.
Город похож на свинарник; одни свиньи вдруг вздумают беситься, другие, благодушно развалясь на подстилке, воздают хвалу властям и святой церкви. Как будто все стадо привязано за ногу к столбу, на котором свинопас, горестно шмыгая носом, вырезал корявыми буквами: «Бенешов». Эх, была бы у кого-нибудь из старых товарищей дубинка сказочного Гонзы, обрушивающаяся как молния! О, если б нищий Кашпар мог ответить насмешкой на насмешку и ударом на удар! Но нет, никто не отзовется, а Кашпар — всего лишь городской нищий и дурачок. А с той поры, как некий гнусный и беспутный скот (чье имя — не слово, а дыра в человеческой речи), побившись об заклад, заставил беднягу пробежать за своей коляской тридцать три километра, Кашпар, этот несравненный бегун, стал калекой. Казалось, какой-то страшный рок лишает разума всех городских бедняг, чтоб вслед за тем отдать их на произвол всевозможных бедствий.
Каждый вечер оживляется заплеванная панель перед лавками купцов. Еврейские барышни и недоросли офицерики проносят по ней свои распаленные чресла, проходит священник, неся свой геморрой, а в просторечье — «золотые яйца». Семь часов; напротив семеро мужиков в семь почесов вылавливают насекомых, а на северной стороне продавец содовой воды, городской философ, киник, сожалеющий о том, что ему не дано жить в пустой бутылке, глядит через площадь на дом Маргоула. Пекарь по-солдатски козыряет ему, тогда продавец содовой Рудда, сложив ладони рупором, во всю глотку кричит ему вечернее приветствие. Когда пробьет восемь, продавец закроет ларек и доставит свой источник на колесах в подворотню Гейссова дома, что рядом с Пейшанеком, полагая, что здесь его имущество будет в безопасности. Этот философ тоже бедняк; по, в отличие от остальных, он — бедняк-еврей; он может ходить в опорках, по на голове во что бы то ни стало должен красоваться твердый котелок.
Убрав свой товар, Рудда отправился через площадь к пекарю.
— Пойдем, — сказал он Маргоулу и первым вошел в булочную.
Ответив на приветствие хозяина, он заговорил:
От судьбы не уйдешь, Ян, по все-таки ты сам себе вредишь. Если б какая-нибудь сила ненароком сделала меня хозяином твоей пекарни, я за пять лет выстроил бы дом в два раза больше этого. Ты проводишь дни, насмехаясь над торговлей. Где твои двадцать тысяч гульденов? Что ты сделал с деньгами Йозефины?
Не знаешь! — вскричал Рудда, не получив ответа. — Не знаешь! Ты глух и слеп. Твой дом обременен долгами, и ссудная касса потребует с тебя свои деньги. Я слыхал об этом — вчера ты повздорил с управляющим, и об этом уже идет разговор.
Если б ты был пекарем, — возразил Маргоул, — ты делал бы не более того, что делаешь сейчас. Зачем же теряешь время, почему не возьмешься за дело?
Я не бросал бы деньги на ветер! — воскликнул Рудда.
Ну да, ты осторожнее меня, — сказал Маргоул и напомнил историю об одном коммерческом предприятии Рудды.
Этот неверующий иудей считал себя человеком образованным и, хотя действительно был им, накупил-таки достаточное количество плохих книг в расчете выгодно продать. Это была какая-то дрянь по вопросам «умеренного прогресса в рамках законности», как говорится с легкой руки Гашека; по даже если б книги оказались хорошими, бенешовцы не стали бы их покупать, поскольку были живы отнюдь не словом.
Вот ведь и ты потерял деньги! — заключил Маргоул, смеясь.
Триста гульденов.
Ну ничего, ты опять наживешь их, все вернется, — сказал Маргоул.
Продавец содовой поднял пос, торчащий огурцом над клиньями раздвоенной бороды. Что мог Рудда сказать? Он протрубил тревогу, скликая к бою всю свою мудрость.
— Ты глуп… — начал он было новую нотацию, по Ян перебил его:
Знаю, что глуп.
Ну, если знаешь, повтори это при Йозефине!
И рассерженный философ, толкая пекаря в спину, заставил его подняться по лестнице. Покраснев от усилия, он сказал Йозефине:
— Я пришел предостеречь вас, пани, от больших неприятностей. Берегитесь! Берегитесь!
— Что случилось? — спросила Йозефина.
Ничего особенного, — ответил Ян. — Кажется, касса требует, чтоб мы вернули ссуду. Речь идет о нескольких сотнях; это пустяки, уплатим.
Маргоул в этом ничего не смыслит, — бросил Рудда, — сходите сами в кассу и разузнайте все как следует.
Но и этот разумный совет был оставлен без внимания — и так прошел вечер, отмеченный тревогой торговца содовой. Городская башня приподняла свой шутовской колпак, когда колокола зазвонили к вечерне. Рудда вышел, со злости хлопнув дверью.
— Можешь бить себя в грудь, — проворчал он, — потому что тебе крышка.
А Ян смотрел из окна на этого книжника, который, будто гигантский нож, неровно резал площадь и наступающую ночь. Спускалась ли она с неба, росла ли из городских трущоб? Но она здесь, и четыре фонаря пригвоздили площадь — черное покрывало шарлатана. Какая-то из городских шлюх сговаривалась с мужчинами, и логовом им служил уголок тишины. Слизь скотства и грязь ростовщической наживы густой жижей ползет по дну этого города в те часы, когда в него низвергается океан ночи. Пройдись по площади или по чахлому скверу — наткнешься на неверных жен и гнусных их любовников, сплетающихся похотливо. За дверью лавки ты услышишь голос скряги — он задыхается, гнусно обожравшись цифрами, мусолит листок с подсчетами и, с апоплексическим лицом, прижимает бумажонку к холодному сердцу, заблуждаясь более, чем любой сумасшедший, ибо в этих каракулях все его богатство. Послушай под окнами городского управления финансами, чей фронтон с тремя изломами торчит в ночном небе трехострым зубом, и ты услышишь мерзавцев и крохоборов, советующихся, как выгнать Маргоула из его дома.
У председателя правления ссудной кассы всякий раз, как он открывает свой мокрый жабий рот, сверкающие ниточки слюны спускаются на грудь. Он говорит:
— На доме Маргоула столько-то и столько-то долгу, да еще нужно прибавить иски крестьян, продавших ему зерно, задатки которых он не вернул, не поставив и товара. Поскольку неумелое хозяйничанье пекаря заставляет сомневаться в его способности вернуть ссуду, я рекомендую потребовать опеки над его предприятием, если мы не заставим его уплатить или не конфискуем материальные ценности в размере ссуды.
