– Что это? Зачем? Разве нельзя без этого? – пробормотал Горджасп, быстро пряча в карман подношение.
– Всегда ты – наш благодетель и милостивец! Уж не взыщите за малость! Мы всегда рады тебе послужить!
– Ладно, ладно! – совсем повеселел князь. – Я дам вам своих людей. Можете прихватить еще одного казака, – я сам скажу об этом диамбегу.
– За нами не пропадет, ваша милость!
На этом закончилась их беседа. О ее последствиях читателю известно из предыдущей главы.
Гугуа родился в зажиточной семье и с детства был несколько избалован своими родителями. Красивый, стройный, добрый Гугуа воспитывался по обычаям горцев. Нередко в праздничные вечера он слушал рассказы отца или родственников о прошлом горских племен, об их доблестных нравах, об их обычаях, о том, какую силу имело раньше решение общины, о позоре предательства и измены. Общинные сходки, теперь уже редко происходившие в горах, обсуждение на них общих дел, мудрые решения теми – все это влияло на склад характера Гугуа.
Он рано осиротел. Еще будучи мальчиком, он познал все разнузданные бесчинства старшин и есаулов. Он научился просить, привык применяться к чужой воле, всячески стараясь избавиться от непосильных оброков. Потом он сам стал пасти своих овец, и пастушеская жизнь выработала в нем осторожность, отвагу, верность в дружбе, все то, без чего пастухам невозможно обойтись. Общие интересы и постоянные скитания по чужим местам приучают их к единению, к взаимной преданности. В то же время длительное одиночество располагает к размышлениям, обостряет восприимчивость. И Гугуа, будучи пастухом, много думал о своей сиротской жизни, об унижениях, которых натерпелся от властей, и в сердце его неуклонно росла злоба против несправедливости и притеснений.
Однажды летом Гугуа спустился в село, чтобы принять участие в большом храмовом празднике. Он с утра нарядился в праздничное платье, вручил жертвенного ягненка пастуху, который должен был гнать со всего села овец, предназначенных для общего праздничного котла, и сам направился туда же горными тропами, собираясь поохотиться по пути.
Гугуа достиг остроглавых скалистых вершин Нариани как раз в ту пору, когда заходящее солнце возложило лучистую корону на седую вершину Мкинвари, который гордо глядел с высоты на неукротимый Терек. А Терек в бешеной схватке со скалами расшибался о них, брызгая тысячью струй, прыгая с камня на камень, пенился, то сжимался весь, как кулак, то снова рассыпался росинками и стлался живительным покровом по ароматным, бархатистым, переливающимся нежными красками лужайкам; и слитный гул, полный какой-то величавой торжественности, могуче заполнял окрестность, и гул этот то возрастал и походил на рев разъяренного льва, то переходил в нежный шопот, в зависимости от того, откуда и с какой силой налетал на реку ветер, в каком направлении кружил он по извилистым горным ущельям. Да, это был могучий, величественный гром, порою нежно ласкающий слух.
Гугуа, опершись на свое ружье, глядел, как зачарованный, «а это неописуемое зрелище и наслаждался так, как может наслаждаться этими горами и этим потоком только сын гор.
И вдруг у края неба, над самой отвесной скалистой вершиной, появился тур. Резко устремившись вперед, он так выгнулся, так навис над самой пропастью, что можно было подумать, будто он хочет кинуться вниз. Но благородное животное, в совершенстве владея своими мускулами, сразу окаменело, подставив лоб под охлаждающее веяние ветерка. Неопытному глазу он мог казаться высеченным из камня, так он был неподвижен и так нависал над пропастью. Но вот он мотнул головой, прыгнул на верхушку другого утеса и, легко подобрав все четыре ноги, стал на маленькую, с ладонь, площадку. Оттуда он перескочил на третью, потом на четвертую и принялся резвиться на скалах, от одного вида которых замирало сердце, как бы желая этим показать свою ловкость, силу своих ног.
Гугуа глядел на него и ждал, когда он приблизится на расстояние ружейного выстрела. Но тур продолжал кружить по своим излюбленным местам. Тогда Гугуа осторожно отошел за выступ и обогнул его сверху с подветренной стороны, чтобы зверь не учуял человека. Охотник нагнулся и снова увидел тура, который, видимо, вдоволь нарезвившись, устроился на краю отвеса, подобрав под себя три ноги и вытянув вперед четвертую. Туман медленно полз по вершине этой скалы, он наплыл на тура и наполовину закутал его. Животное вытянуло шею и с наслаждением подставило голову под прохладный, сырой ветерок, всегда сопутствующий туману. Гугуа нацелился, но тотчас же опустил ружье: ему стало жаль в эту минуту, лишать зверя жизни. Однако подул ветер, быстро нагоняя белый, как взбитый хлопок, туман. Мохевец испугался, как бы туман совсем не скрыл зверя, как бы молодой тур-самец не ушел от него. Раздался выстрел, тур подскочил, несколько раз перевернулся в воздухе и обрушился со скалы, но, не достигнув дна расселины, застрял среди камней.
– Еще не одного желаю! – услышал Гугуа возглас у себя за спиной. К нему снизу поднимался казак Павлиа.
– Здравствуй, Павлиа! – весело приветствовал его Гугуа, принимаясь чистить ружье.
– Ловко ты убил тура, ей-богу! Я сам к нему подкрадывался, но, видно, это была твоя доля!
– У меня ружье крымское, семилинейное, – похвалился Гугуа.
– И ружье у тебя хорошее, да и глаз верный!
Павлиа и Гугуа прикрепили к ногам кошки и спустились по крутому, кое-где еще обледенелому спуску к тому месту, где застрял убитый тур… Поднявшись обратно, развели костер из сухой травы, чтобы высоко взвивающийся дым оповестил окрестных жителей о том, что охотниками убит тур, и прославил их. Ведь туры ходят по таким вершинам, которые даже не для каждого горца доступны. Охотники наспех зажарили шашлыки из внутренностей, перекусили и, отдохнув, пошли на празднество.
Павлиа тащил тура за спиной. По обычаям тамошних охотников ему принадлежала доля в добыче, как свидетелю охоты. Они перевалили через несколько гребней и вышли к плоскогорью, замыкавшемуся с одной стороны холмом, на вершине которого, внутри каменной ограды, стояла часовня цверского архангела. За оградой полыхали под ветром знамена. Вся поляна была усеяна народом в пестрых праздничных одеждах. Люди развлекались, собираясь небольшими толпами: в одной плясали под звуки пандури и плеск ладоней, в другой водили хоровод. К нише непрестанно подводили баранов, дека-нозы тут же их закалывали, юноши-подручные свежевали убоину и кидали в общий котел, дымившийся над огромным костром.
Навстречу Гугуа и Павлиа побежали юноши-подростки которые еще издали заметили их.
– Охотники, охотники идут! Смотрите, – убили тура! – кричали они.
Охотников тесно окружила толпа. У тура срубили рога поднесли его в дар иконе цверского архангела. Затем все смешались с веселящимся народом.
– Гляди, гляди туда! – воскликнул вдруг Павлиа, указывая на большую толпу, собравшуюся в кружок.
– А что? – спросил Гугуа.
– Глаз, что ли, у тебя нет? Не видишь, – вон Цико!
Гугуа никогда не видел Цико, но он столько слышал о ней, что невольно взволновался.
– Где, где? – нетерпеливо спросил он.
– А вон она! – указал рукой Павлиа.
Гугуа взглянул и замер от изумления.
Цико плясала с каким-то юношей, плясала так самозабвенно, как могут плясать только семнадцатилетние девушки, с детской непосредственностью, всем существом своим отдавшись радости размеренных и легких движений. Цико убегала от юноши, снова подзывала его к себе лукаво-смеющимся взглядом и снова ускользала из-под его раскинутых рук, чтобы издали дразнить его нежным, едва заметным трепетом всего тела. Юноша носился за нею, всячески стараясь преградить ей путь, поймать ее, остановить, подчинить себе эту непокорную шалунью-девушку. Но Цико недаром славилась своим умением плясать, и не так-то легко было ее заполучить. Оба старались перещеголять друг друга, утомить один другого, но оба были как будто нарочно подобраны для этого состязания.
Вдруг кто-то крикнул, что там, на краю поляны, юродивый предсказывает будущее, и вся толпа кинулась туда. Цико тоже стояла в толпе и с любопытством слушала исступленные выкрикивания одержимого. Вдруг она почувствовала, что кто-то легко толкнул ее сзади; она обернулась и встретилась глазами с Гугуа.
– Несчастный, ты что толкаешься? – гневно спросила она.
– Милая, повернись ко мне, что на него-то глядеть! – усмехнулся Гугуа.
– Что зубы скалишь?
– Радуюсь!
– Радуюсь! – передразнила Цико. – А чему радуешься, сам не знаешь!
– Радуюсь тому, что увидел тебя!
Девушка еще раз сердито оглянулась на него, потом повернулась к юродивому. Гугуа продолжал глядеть на нее сверкающими глазами.
– Милая! – снова дотронулся он до нее.
– Отстань, чтобы глаза твои не глядели!
– Клянусь богом, никогда больше от тебя не отстану!
– Посмотрим!
– Ты должна стать моей!
