Войдя в гостиную, сразу же заговорили о «бунте».
– Ждем вас, ждем, Иван Иваныч, насилу-то– дождались!
– Дела, князь, дела! Я – человек службы, вечно занят, а то я и сам рвался сюда, хотел немного попользоваться благодатным горным климатом! – он подошел к окну и распахнул его.
– Ах, ах! Что за воздух, прямо живительный!
– Да, воздух у нас хороший! – подтвердил князь.
– Как княгиня изволит поживать? Что у вас нового? – оживленно говорил следователь.
– Спасибо, благодарение богу, живем понемножку. Только вот народ у нас вконец развратился, нет покоя от крестьян… – забрюзжал князь.
– Ничего, мы им подрежем крылья, – с угрозой воскликнул следователь.
– Слова им не скажи… Прямо невозможно стало здесь жить. Все точно сговорились, – ни в батраки никто не идет, ни в услужение… А если кто посмеет нарушить этот негласный уговор, деревня сейчас же изгоняет такого человека, выселяет его семью.
– Как выселяет?
– А так: отрешают его от общины, не разговаривают с ним, не дают ему ни огня, ни воды.
– Скажите!
– Если вы теперь не привлечете их к ответу, нам ничего не останется, как бросить все и уехать отсюда.
– Что вы, что вы, как это можно!
– Присылают неопытных диамбегов и оставляют нас на их попечение! – жаловался князь.
– Потерпите, вот увидите, как я с ними расправлюсь! Прикажите позвать ко мне старосту. Сегодня сюда прибудет сотня казаков, я применю к ним экзекуцию.
– Вот это прекрасно! – воодушевился князь.
– А главарей вы знаете?
Князь перечислил четырнадцать человек зачинщиков, среди них был назван и Гугуа Залиашвили.
Следователь записал имена в свою книжку.
В эту минуту сообщили о приходе командира сотни. Его попросили войти. Он отдал честь следователю, доложил, что прибыл со своей сотней в полное его распоряжение, и только после этого поклонился хозяину дома.
Следом за ним вошли, бряцая саблями, урядники, староста и заместитель диамбега (сам диамбег лежал в больнице), представились следователю и вытянулись в струнку вдоль стены.
Следователь отдал приказ немедленно взять под стражу всех людей, перечисленных в списке.
Староста, урядник и несколько стражников направились прямо к дому Гугуа, где собрались на свадьбу почти все «зачинщики». Староста объявил им, что следователь требует их к себе.
– У Гугуа свадьба, как же он может уйти из дому? – заволновались гости.
– Ничего, – успокоил их Гугуа, – пусть гости веселятся, мы пойдем, нас опросят и отпустят обратно.
Он снял с головы свадебный венец и первым вышел из дома.
Крестьяне были совершенно уверены в своей правоте; они предполагали, что диамбег, староста и сам Гудушаури должны были жестоко поплатиться за произвол и бесчинства, а главному виновнику, Гудушаури, может быть, даже не миновать и ссылки в Сибирь. Ведь нельзя же было, в самом деле, душить и притеснять целую деревню ради выгоды одного человека. Так они думали. Когда же явились, следователь приказал немедленно взять всех под стражу, причем следствие отложил на следующий день.
Началось следствие, как всегда, беспокойное, суетливое, бесконечное. Все люди целыми днями толпились перед дверью следователя, на допрос вызывали беспорядочно – то одного, то другого, и стояла работа в самую страдную рабочую пору, и люди изнывали от горя и забот.
Следователь арестовал еще пять человек. Все надежды крестьян развеялись, как дым. Арестованных препроводили в город, и в дома к ним поставили казаков.
Пусть читатель представит себе, как томилась несчастная Цико, оставшаяся без мужа.
Потекли тревожные, тоскливые дни. Каждый день она тщетно ждала вестей из Тбилиси о любимом муже.
Шли дни, недели, месяцы. Суд не выносил никакого решения об арестованных, они по-прежнему сидели в тюрьме и ждали своей участи.
Посланные из деревни несколько раз ходили в город, передавали деньги арестованным и обивали пороги сильных мира сего, умоляя ускорить дело, но тщетно! Оно ни на шаг не сдвигалось с места.
Горе Цико усугублялось еще тем, что для нее были закрыты двери родительского дома, и она жила одна, бесприютная, неприкаянная.
Однажды спустилась она с кувшином к роднику. Подставила кувшин под струю и, ожидая, пока он наполнится, прислонилась к дереву. Она задумалась. Ей припомнилась вся ее трудная, горькая жизнь. Она рано осиротела, и с тех пор слезы и причитания матери и бабушки неизменно сопутствовали ей в жизни. А потом одно только мгновение счастья – и снова горе, одиночество. За что? Цико тихо заплакала.
У родника сошлись путники. Они освежились водой и присели на камни отдохнуть.
– Что нового в городе? – спросил один.
– Эх, – вздохнул другой, – весь город жалел о них, прямо сгорал от жалости…
Цико насторожилась, вытерла слезы, подошла ближе, нагнулась взять кувшин, но задержалась, прислушиваясь.
– Стон стоял в городе. Ну, что ж, – Гугуа и Махута приговорены к повешению, а остальных – в Сибирь.
– Ироды, безбожники! – раздалось вокруг, но Цико уже не слышала этих возгласов. Что-то оборвалось у нее в груди, в глазах потемнело, она зашаталась и всем телом рухнула прямо на камни над родником.
К ней подбежали. С трудом привели ее в чувство, подняли на руки и понесли домой.
Дали знать матери и бабушке. И те тотчас же прибежали к своей несчастной девочке.
Но никакой уход, никакие заботы не могли поднять ее на ноги. Она вся горела в горячечном жару, бредовые видения одолевали ее. Цико угасала с каждым днем, таяла, как восковая свеча.
Одна только суровая бабушка, которая недавно так неумолимо оттолкнула от себя Цико, теперь нежно ухаживала за ней, не жалея своих сил, исполняя каждое ее желание. Мать от горя тоже свалилась в постель.
Однажды вечером Цико как будто немного успокоилась, затихла. Бабушка, выбившаяся за день из сил, задремала. Было около полуночи, когда Цико вдруг приподнялась, прислушалась к тишине и бесшумно соскользнула с постели. Ее глаза безумно блуждали.
Она осторожно открыла дверь и, что-то бормоча про себя, вышла на залитый лунным светом двор. Щеки ее пылали, губы пересохли от жара. Ее как бы сжигал внутренний огонь. Она побежала к реке. Иногда она выкрикивала что-то бессвязное и только без конца повторяла имя Гугуа, как бы ведя с любимым нескончаемую беседу.
Вот она подошла к краю обрыва и остановилась, как будто поняв: еще один шаг, и она полетит в, пропасть и… будет спасена!..
Но вдруг она задрожала всем телом, безмерный ужас исказил ее лицо.
– Боюсь, боюсь… – вскричала она. – Страшно, за мной гонятся, догоняют, поймают, будут мучить!.. Чего вам надо от меня? – Она подняла руки, как бы защищаясь от невидимого врага. – Нет, не поймаете, не догоните! – Она с криком бросилась со скалы и упала в самую середину реки.
Случайно проходившие крестьяне услышали женский крик. Они бросились к реке. Но было уже поздно, – Цико всплыла на поверхность воды…
Ее вытащили на берег. Сбежалось все село. Старуха Шавтвала кинулась на труп утопленницы, своей несчастной внучки, сердце ее не выдержало и разорвалось.
Так окончилась история этой семьи, навсегда погас свет в покинутом доме, и позабыт всеми очаг, когда-то горевший в нем веселым пламенем.
Пошла бродить по миру Хазуа, полоумная мать Цико. Она ходила от двора ко: двору, скиталась по всему ущелью и расспрашивала встречных:
– Не видали моей дочери? У меня ведь была дочь… Куда же она девалась?… Цико! Цико! – исступленно кричала она. И вдруг застывала с искаженным лицом, уставившись в одну точку мутными глазами.
– Убили! Кровь! – и Хазуа начинала вопить протяжно и так жутко, что люди затыкали уши и обходили ее стороной.
См. газ. «Дроэба» за 1886 год. Статья «Жизнь мохевцев». (Прим. автора).
