— Ступайте, — сказал он судовщикам, — переночуйте в лодке, а то в гостинице полно народу. Да, так будет лучше.
— Сударь, — сказал хозяин новому гостю, — вот все, что у меня осталось ив съестных припасов.
И он указал на кушанья, поданные двум французам.
— Больше в доме нет даже корки хлеба, даже обглоданной косточки.
— А кислой капусты нет?
— Дочиста выгребли! И, как я уже имел честь объяснить, не могу предложить вам другой постели, кроме стула, на котором вы сидите, и другой комнаты, кроме общей залы.
При этих словах приземистый человечек окинул хозяина и обоих французов взглядом, в котором сквозили осторожность и страх…
— …Должен заметить, — сказал г-н Герман, прерывая свой, рассказ, — что нам так и не удалось узнать ни настоящей фамилии, ни истории этого незнакомца; из его бумаг явствовало, что он прибыл из Аахена; он значился в ник под фамилией Вальгенфер и был владельцем довольно большого предприятия близ Нейвида, изготовляющего булавки. Как все фабриканты этого края, он носил сюртук из толстого сукна, короткие панталоны и темно-зеленый бархатный жилет, сапоги и широкий кожаный пояс. Лицо у него было совершенно круглое, манеры простые и сердечные. Но в тот вечер ему, видимо, очень было трудно скрывать какие-то опасения, а может быть жестокие заботы. Трактирщик говорил потом, что этот немец-фабрикант, должно быть, бежал из своей страны. Позднее я узнал, что фабрику его сожгли по несчастной случайности, как это часто бывает во время войны. Несмотря на озабоченное выражение, его физиономия говорила о большом благодушии, черты его были приятны, толстая шея отличалась молочной белизной, которую так подчеркивал черный галстук, что Вильгельм, усмехаясь, указал на нее Просперу…
Тут г-н Тайфер выпил стакан воды.
— Проспер учтиво предложил фабриканту разделить с ними ужин, и Вальгенфер недолго думая согласился, как человек, чувствующий себя в силах отплатить за такое радушие. Положив баул на пол, он поставил на него ноги, затем снял шляпу и придвинулся к столу, освободившись от перчаток и двух пистолетов, заткнутых за пояс. Хозяин тотчас принес для него прибор, и трое сотрапезников молча принялись утолять голод. И комнате было так жарко, такое множество жужжало в ней мух, что Проспер не выдержал и попросил хозяина открыть окно, выходившее на пристань. Окно было защищено железной перекладиной, укрепленной концами в двух гнездах, сделанных в оконной нише. Для большей безопасности ставни закладывались изнутри двумя болтами, которые завинчивались гайками. Случайно бросив взгляд на окно, Проспер увидел, каким сложным способом хозяин запирает его…
— Но раз я заговорил о месте действия, — заметил г-н Герман, — я должен описать расположение комнат в гостинице, — подробности эти необходимы, так как без ник история моя не будет вполне понятна. Зала, где ужинали три действующие лица, о которых я сейчас упоминал, имела два выхода, — один из них на андернахскую дорогу, тянувшуюся по берегу Рейна; как раз перед гостиницей находилась пристань, где причалена была лодка, нанятая фабрикантом для его путешествия; вторая дверь вела во двор гостиницы. Двор, огороженный высоким забором, в ту ночь был забит хозяйской скотиной и лошадьми постояльцев, так как даже в конюшнях спал вповалку народ. Ворота так старательно были забаррикадированы, что хозяин для скорости провел фабриканта и лодочников через дверь, выходившую на улицу. Открыв по просьбе Проспера Маньяна окно, он принялся запирать эту дверь, заложил засовы, завинтил болты гайками. Хозяйская комната, где должны были ночевать оба подлекаря, находилась рядом с общей залой и отделялась тонкой переборкой от кухни, где, вероятно, устроились на ночь хозяйка и ее супруг. Служанка только что вышла поискать себе убежища в яслях, или на сеновале, или в каком-нибудь другом месте. Как видите, общая зала, хозяйская спальня и кухня были несколько в стороне от остальных помещений гостиницы. Во дворе держали двух больших псов, их басистый лай изобличал бдительных и злых сторожей.
— Какая тишина, какая ночь прекрасная! — глядя на небо, воскликнул Вильгельм, когда хозяин перестал греметь запором и только слышался плеск речной волны.
— Господа, — сказал фабрикант, — позвольте мне поставить несколько бутылок, чтобы оросить вашего карпа. Мы будем попивать вино, отдыхая после утомительного дня. По вашим усталым лицам, да и по одежде сразу видно, что вы, как и я, проделали нынче немалый путь.
Два друга согласились, и хозяин вышел в кухню, чтобы спуститься в подвал, устроенный, как видно, в этой части здания. Когда трактирщик принес и поставил на стол пять почтенных бутылей, его супруга подала последнее блюдо, окинула залу и все кушанья хозяйским зорким оком и, убедившись, что предупредила все желания постояльцев, вернулась в кухню. Четыре собутыльника — хозяин тоже приглашен был выпить — не слышали, как она укладывалась спать, но позднее, в краткие минуты молчания, прерывавшего беседу за стаканами, могучий храп, гулко разносившийся с высоты антресолей, где приютилась хозяйка, не раз вызывал улыбку у троих проезжающих и особливо у ее супруга. После полуночи, когда на столе оставались только бисквиты, сухие фрукты и крепкое вино, собеседники стали весьма общительны, особенно молодые французы. Они заговорили о своей родине, о своих занятиях, о войне. Словом, разговор оживился. На глазах беглеца-фабриканта заблестели слезы, когда Проспер Маньян с откровенностью пикардийца и простодушием доброй, нежной натуры вслух подумал о том, что делает его мать в этот час, когда сын ее находится далеко от нее, на берегах Рейна.
— Я так и вижу ее, — оказал он. — Ложится спать и перед сном читает вечернюю молитву. И меня, конечно, не забыла в ней и, верно, думает: «Где-то сейчас бедный мой Проспер?» И если она сегодня выиграла в карты у соседки несколько су, — может быть, у твоей матушки, — добавил он, подталкивая локтем Вильгельма, — то наверняка положила их в глиняный горшок — это ее копилка. Она все хочет собрать столько денег, чтобы можно было купить клин земли в тридцать арпанов, который врезался в ее маленькое лешвильское поместье. Но эти тридцать арпанов стоят тысяч шестьдесят. Зато какие там луга! Эх, если б удалось купить их когда-нибудь, весь век прожил бы я в Лешвиле, позабыв про всякое честолюбие! Сколько раз отец мечтал вслух об этих тридцати арпанах, о красивом ручье, который змеится в лугах. Но так он и умер, не купив их. Не хватало денег. Я там часто играл в детстве.
— А у вас, господин Вальгенфер, нет какого-нибудь заветного желания? — спросил Вильгельм.
— О да, сударь, о да! Оно уже было исполнилось, а теперь…
И, не договорив, толстяк умолк.
— А я вот, — сказал хозяин, лицо которого несколько раскраснелось, — я лет десять все хотел купить один лужок и в прошлом году купил наконец.
Так они беседовали, как это обычно водится, когда вино развяжет людям язык, и уже чувствовали друг к другу ту мимолетную дружескую приязнь, на которую мы не скупимся в путешествиях, так что, когда настало время ложиться спать, Вильгельм даже решил уступить фабриканту свою постель.
— Вы со спокойной совестью можете принять эту услугу, — сказал он, — я лягу вместе с Проспером. Это будет не в первый и, верно, не в последний раз. Вы в нашей компании старше всех, мы должны уважать старость.
— Погодите, — сказал хозяин. — На кровати моей жены положено несколько тюфяков, один можно снять и разостлать на полу.
Из благоразумной предосторожности он пошел запереть окно и долго громыхал засовами.
— Что ж, я согласен, — сказал фабрикант. — Признаться, я даже рад, добавил он, понизив голос и поглядывая на двух друзей. — Мои лодочники народ ненадежный. Я далеко не в обиде, что эту ночь мне придется провести в обществе двух храбрых и честных молодых людей, двух французских военных. У меня вот в этом бауле сто тысяч франков — золотом и в бриллиантах.
Ласковая сдержанность, с которой молодые люди встретили неосторожное это признание, успокоила благодушного немца. Хозяин помог проезжим разобрать одну из двух постелей и, когда все было устроено как можно лучше, пожелал им спокойной ночи и отправился на боковую. Фабрикант и подлекари пошутили над своими своеобразными подушками. Проспер подложил под голову две шкатулки с набором хирургических инструментов — свою собственную и своего друга, — то ли для того, чтобы возместить отсутствие валика в изголовье, то ли от избытка осторожности, а Вальгенферу подушкой служил его баул.
— Ну вот, мы с вами оба будем спать на нашем богатстве: вы на своем золоте, а я — на хирургических ножах! Любопытно, принесут ли мне мои ножи столько золота, сколько нажили вы?
— Будем надеяться! — сказал фабрикант. — Трудом в честностью всего добьешься. Только запаситесь терпением.
