Господин Тайфер кашлянул, вынул из кармана платок, отер лоб, высморкался. Никто, кроме меня, не заметил этих вполне естественных мелочей, — все глаз не сводили с рассказчика и с жадным вниманием слушали его. Поставщик облокотился на стол и пристально посмотрел на г-на Германа. В дальнейшем он уже не выказывал ни малейшего волнения или любопытства, но лицо его все время оставалось землистым и задумчивым, как в ту минуту, когда он играл хрустальной пробкой от графина.
— …Хирургический нож, которым воспользовался убийца, находился на столе вместе со шкатулкой, бумажником и документами Проспера. Люди, теснившиеся в комнате, смотрели то на эти вещественные доказательства преступления, то на самого Проспера, а он, казалось, был при смерти и ничего не различал угасшим своим взором. Неясный шум, доносившийся с улицы, свидетельствовал о том, что перед гостиницей собралась толпа, которую привлекла весть о преступлений и, вероятно, также желание посмотреть на убийцу. Шаги часовых под окнами общей залы и позвякивание их ружей выделялись на фоне глухого говора собравшегося народа, но гостиница была заперта, в опустевшем дворе царила тишина. Проспер Маньян потупился, не в силах выдержать взгляда офицера, составлявшего протокол, но вдруг почувствовал, что кто-то сжал его руку, и тогда он поднял глаза, чтоб посмотреть, кто же стал его покровителем перед всей этой враждебной толпой. По мундиру он узнал, что около него — старший хирург полубригады, размещенной в Андернахе. Но взгляд этого человека был так пронзителен, так суров, что несчастный юноша весь задрожал и голова его запрокинулась на спинку стула. Солдат дал ему понюхать крепкого уксуса, и он пришел в чувство. Однако его глаза казались такими безжизненными, такими безумными, что врач, пощупав его пульс, сказал офицеру:
— Капитан, сейчас невозможно допрашивать этого человека…
— Ну-ка, уведите его! — крикнул капитан, прервав врача и обращаясь к капралу, стоявшему позади Проспера.
— Трус проклятый! — вполголоса сказал ему капрал. — Постарайся хоть пройти твердым шагом мимо этих окаянных немцев. Не позорь Республику!
Слова эти как будто пробудили Проспера Маньяна, у него хватило сил подняться, сделать несколько шагов, но, когда отворилась дверь и на него пахнуло ветром, когда ринулась к нему толпа, он вдруг вновь ослабел, ноги у него подкосились, и он покачнулся.
— Уж за одну только трусость надо расстрелять этого поганца лекаришку! Иди ты! — говорили два солдата, поддерживая его под руки.
— А-а! Вот он, негодяй! Негодяй! Вот он! Вот он!
Восклицания эти как будто издавало одно огромное существо, в голосе которого сливались все голоса толпы, следовавшей за Проспером и разраставшейся с каждым шагом. Всю дорогу, от гостиницы до тюрьмы, топот провожающих и конвоиров, гул разговоров, лазурь небес, рокот Рейна, свежесть воздуха, картина Андернаха вызывали в душе Проспера неясные, смутные, тусклые впечатления, как и все, что окружало его с той минуты, как он пробудился. Порой ему казалось, что он уже больше не существует…
— …Как раз в это время я находился в тюремном заключении, — заметил г-н Герман, оборвав нить рассказа. — Я был тогда энтузиастом, какими все мы бываем в двадцать лет: решив защищать родину, я командовал вольной дружиной, которую сам же и собрал в окрестностях Андернаха. За несколько дней до этого убийства мы натолкнулись на французский отряд в восемьсот штыков, а нас было человек двести, не больше. Мои лазутчики предали нас. Меня бросили в андернахскую тюрьму, хотели даже расстрелять для острастки всему нашему краю. Французы говорили также, что нужно применить репрессии, но убийство, которое они хотели выместить на мне, совершено было не во владениях курфюрста. Мой отец добился отсрочки казни на три дня, чтобы съездить к генералу Ожеро, и испросил у него помилование. И вот я видел, как привели в андернахскую тюрьму Проспера Маньяна, и с первого же взгляда почувствовал к нему глубокую жалость. Хотя он был бледен, в растерзанной одежде и перепачкан кровью, в его лице было что-то простодушное, чистое, и это поразило меня. Длинными белокурыми волосами и голубыми глазами он напоминал сыновей порабощенной Германии. Я видел в нем печальный образ моей родины, он казался мне жертвой, а не убийцей. Когда его проводили под моим окном, он улыбнулся какой-то горькой и грустной улыбкой, словно сумасшедший в минутном проблеске рассудка. Конечно, убийца не мог бы так улыбаться. Когда зашел ко мне тюремный сторож, я стал расспрашивать его о новом заключенном.
— Что ж, — ответил он, — заперли в камеру, и с тех пор все молчит. Сидит, обхватив голову руками, — может, дремлет, может, думает о своем деле. Французы говорят, что завтра утром рассчитаются с ним на суде, а через двадцать четыре часа расстреляют.
Под вечер все то время, которое отводилось мне для короткой прогулки, я простоял под окном нового заключенного. Мы беседовали с ним, он чистосердечно рассказал мне все, что приключилось с ним, и довольно толково ответил на все мои вопросы. И после этого первого разговора я уже не сомневался в его невиновности. Я выпросил разрешение посетить его в этот день. Итак, мы виделись несколько раз, и бедный мальчик бесхитростно посвятил меня во все свои мысли. Он считал себя и невиновным и, одновременно, преступником. Вспоминая чудовищное искушение, побороть которое у него хватило сил, он все же опасался, что мог встать во сне, в состоянии лунатизма, и совершить то преступленье, какое замышлял наяву.
— А ваш спутник? — намекнул я.
— О-о! — с жаром воскликнул он. — Вильгельм неспособен…
Он даже не договорил. И ответ на эти горячие слова, полные юной чистоты, я пожал ему руку.
— …Должно быть, Вильгельм так испугался, когда проснулся, что потерял голову и убежал.
— Не разбудив вас! — заметил я. — Но вам легко будет защищаться, если баул с деньгами Вальгенфера не украден.
Вдруг он заплакал.
— Нет, я не виновен, не виновен! — воскликнул он. — Я не убил. Я вспомнил, какой сон мне снился: я играл в горелки с товарищами во дворе коллежа. Нет, я не мог отсечь голову этому человеку, раз я видел во сне, что играю в горелки.
Но потом опять, несмотря на проблески надежды, порою возвращавшей ему немного спокойствия, его все время мучили угрызения совести. Ведь он все же занес руку, хотел перерезать горло спящему человеку. Он строго осуждал себя, он не мог считать свое сердце чистым после того, как мысленно совершил преступление.
— А ведь я же добрый! — воскликнул он. — Бедная моя матушка… Может быть, в эту самую минуту она беззаботно играет в империал со своими соседками в нашей маленькой гостиной, где стоят ковровые кресла. Если б она узнала, что я хотя бы только замыслил убить человека и поднял на него руку… О-о! она умерла бы! А я вот — в тюрьме и обвиняюсь в том, что на самом деле совершил убийство! Ну, пусть я невиновен в смерти этого несчастного, — в смерти моей матери я, конечно, буду виновен. — При этих словах он не заплакал, но вдруг в порыве неистовой ярости, характерной для пикардийцев, бросился к стене, и, если б я не схватил его, он размозжил бы себе голову о камни.
— Дождитесь суда, — сказал я ему. — Вас оправдают, ведь вы невиновны. А ваша матушка…
— Матушка! — воскликнул он гневно. — Ей прежде всего сообщат, в чем меня обвинили. Так уж водится в маленьких городишках! И бедняжка умрет от горя. Да ведь я и не могу считать себя невиновным. Хотите узнать всю правду? Я чувствую, что навеки утратил девственную чистоту совести.
Сказав это, он сел, скрестив руки на груди, понурил голову и с мрачным видом вперил глаза в пол. И эту минуту вошел сторож и велел мне итти обратно в свою камеру. Досадуя, что я должен покинуть товарища в такую минуту, когда он совсем пал духом, я крепко обнял его, как друг.
— Потерпите, — сказал я. — Может быть, все еще кончится хорошо. Если голос честного человека может заставить ваши сомнения умолкнуть, знайте, что я вас уважаю и люблю. Примите мою дружбу, положитесь на мое сердце, если в вашем собственном сердце разлад.
На следующий день, около девяти часов утра, за ним явились четыре солдата и капрал. Я услышал их топот и подошел к окну. Когда заключенного вывели во двор, он бросил на меня взгляд. Никогда мне не забыть этого взгляда, — столько было в нем раздумья, предчувствий, смирения и какой-то кроткой, тихой грусти. Это было безмолвное, но внятное душе завещание человека, отдающего в руки последнего друга погибшую свою жизнь! Какой, верно, тяжкой была для него истекшая ночь, каким одиноким он был! Но выражение его бледного лица говорило также о стоицизме, почерпнутом в новом еще для него уважении к самому себе. Быть может, он очистился в мучениях совести и считал, что скорбью и позором искупит свою вину. Он шел твердым шагом; к утру он отмыл пятна крови, которой нечаянно запачкался. «Ведь кровь обагрила мои руки по роковой случайности, — говорил он мне с ужасом и отчаянием в голосе. — Я всегда сплю беспокойным сном». Я узнал, что его будет судить военно-полевой суд. Через день дивизия должна была двинуться дальше, и командир полубригады хотел — перед выступлением из Андернаха покарать преступление в той самой местности, где оно было совершено… Все время, пока шел суд, меня терзала тревога. Наконец, около полудня Проспера Маньяна привели обратно в тюрьму; в тот час я был, как обычно, на прогулке во дворе; он увидел меня и бросился ко мне в объятия.
