— А ты, что ты собираешься делать? — спросил он.
— Мне всё равно… Если ты поедешь, я поеду с тобой. Если нет, я, может быть, поеду в Сума.
— Ты обещала приехать в Сума?
— Нет, твёрдо не обещала. Туда могу и завтра.
Достав маникюрные приборы, Мисако положила руку на колено и принялась старательно подпиливать ногти. Не в первый раз они не могли договориться, идти им куда-то или нет. В таких случаях ни муж, ни жена не пытались решить вопрос самостоятельно, каждый пассивно выжидал ответа другого — как будто подпирая снизу с обеих сторон наполненную до краёв чашу, они ждали, в какую сторону сама собой прольётся вода. Бывало, подобное неопределённое положение продолжалось до самого вечера, а иногда желания супругов неожиданно совпадали. Канамэ предчувствовал, что сегодня они в конце концов пойдут вместе, но тем не менее, не двигаясь, ждал, не произойдёт ли какая-нибудь случайность, которая им помешает.
Дело было не только в его собственной нерешительности. Во-первых, от их дома до Дотомбори[2] пути всего лишь час, но можно предположить, что у обоих будет плохое настроение и этот час будет тягостным. Кроме того, хотя жена и сказала, что может поехать в Сума и завтра, вероятно, она условилась о свидании сегодня; если даже и нет, жена наверняка сердилась: он мог бы догадаться, что ей гораздо приятнее встретиться с Асо, чем смотреть скучный кукольный спектакль.
Вчера вечером им позвонил отец Мисако, живущий в Киото: «Если вам удобно, приходите завтра вдвоём в театр Бэнтэндза». Канамэ стоило бы сначала посоветоваться с женой, но её, как нарочно, дома не оказалось, и он недолго думая ответил: «Вероятнее всего мы придём». Когда-то, чтобы сделать старику приятное, он сказал ему:
— Я так давно не видел театр Бунраку.[3] Когда вы пойдёте, обязательно пригласите меня.
В действительности он вовсе этого не желал, но тесть запомнил его слова и вчера специально позвонил — отказаться было невозможно. К тому же куклы куклами, а может случиться и так, что Канамэ больше не представится возможность повстречаться со стариком в спокойной обстановке. Тестю около шестидесяти лет, он построил себе уединённое жилище в Сисигатани и вёл жизнь эстета; вкусы их совершенно не совпадали, и когда тот с видом знатока рассуждал на какую-нибудь тему, Канамэ слушал не раскрывая рта. Но в молодости старик вдосталь повеселился и был совершенно свободен от условностей. Когда Канамэ думал, что вскоре он порвёт с этим человеком родственные связи, тесть становился ему по-настоящему дорог, и, несколько преувеличивая, можно сказать, что он больше сожалел о расставании с этим стариком, нежели с женой. Канамэ полагал, что пока они с Мисако формально оставались супругами, ему подобает хотя бы изредка выполнять свой сыновний долг по отношению к тестю. Но то, что он принял приглашение, не согласовав с женой, было, несомненно, оплошностью с его стороны. Он всегда должен помнить о ней. Он и вчера вечером об этом не забывал, но тогда жена, уходя, сказала: «Я поеду в Кобэ за покупками», и он предположил, что она отправилась на свидание с Асо. И как раз в тот момент, когда позвонил старик, он воображал, как жена и Асо под ручку гуляют по побережью в Сума. «Если они встретились сегодня вечером, завтра ей ничего не помешает пойти в театр», — подумал он и принял приглашение. До сих пор жена никогда не скрывала, куда она едет. Может быть, и вчера она действительно ездила за покупками и он неправильно истолковал её слова. Жена не любила лгать, да в этом и не было никакой необходимости. Или она просто предположила, что мужу упоминания Сума неприятны? Но у него не было причин чувствовать себя оскорблённым, и он совершенно естественно воспринял её слова «поеду в Кобэ» как «поеду на свидание с Асо». Жена знала, что он не подозрителен и не злобен. Однако, возможно, что хоть вчера вечером они с Асо встретиться-то и встретились, но это никак не мешает им встретиться и сегодня. Сначала она ездила к Асо один раз дней в десять или в неделю, а в последнее время свидания участились, и теперь нередко они виделись два или три дня подряд.
Канамэ пошёл в ванную после жены и минут через десять возвратился, накинув на себя купальный халат. Мисако по-прежнему рассеянно, глядя в пустоту, подпиливала ногти.
— Но ты-то сам хочешь в театр? — спросила она, не поворачиваясь к мужу и поднося к лицу правую руку с треугольно подстриженным ногтем большого пальца.
Он стоял на веранде и причёсывался, глядя в ручное зеркало.
— Меня тоже не так уж тянет туда, но я говорил твоему отцу, что хочу посмотреть…
— Когда?
— Не помню точно. Он с таким восторгом расхваливал кукольный театр, что я невольно поддакнул, чтобы доставить ему удовольствие.
Она рассмеялась из вежливости, как в разговоре с совершенно посторонним человеком.
— Зачем было так говорить? Вы никогда особенно близко не общались.
— Как бы то ни было, один раз можно и пойти.
— А где находится этот Бунракудза?
— Бунракудза больше не существует, он сгорел, и спектакль идёт в театре Бэнтэндза на Дотомбори.
— Придётся сидеть на циновке. Я не выдержу. Потом опять будут болеть колени…
— А как иначе, если идёшь туда, где собираются одни эстеты? Твой отец раньше не был таким. Раньше ему нравилось кино, но теперь он только насмехается над ним. Говорят, что мужчины, которые в молодости увлекались женщинами, в старости, как правило, становятся любителями антиквариата. Картины, каллиграфия, чайная утварь — всё это видоизменение половой активности.
— Но разве у отца что-то изменилось? Ведь и сейчас он живёт с О-Хиса.
— Ах, любовь к такой женщине — это и есть склонность к антиквариату. Ведь она совершенно как кукла.
— Если мы пойдём, она опять будет раздражать нас.
— Что делать, это наш долг по отношению к отцу. Час-другой проведём с ней вместе.
Вдруг Канамэ пришло в голову, что в нежелании жены идти в театр кроется иная причина.
— Ты наденешь кимоно сегодня? — спросила она.
Она поднялась и достала из шкафа несколько бумажных пакетов с кимоно мужа.
Канамэ в щегольстве жене не уступал. У него было несколько комплектов — к такой накидке такое кимоно, к такому кимоно такой пояс. Он был внимателен к мельчайшим деталям костюма: часы, цепочка, тесёмки накидки, портсигар, кошелёк. Никто, кроме Мисако, не знал всего этого и не мог, если он называл один предмет, сразу достать всё остальное. И когда она в последнее время куда-то отправлялась, то часто заблаговременно подготавливала для мужа полный комплект одежды и аксессуаров. Это было единственное, что Мисако ещё выполняла по долгу жены. Она всегда помнила обо всём необходимом. Когда он думал об этом, ему вечно приходили в голову странные мысли. Особенно в таких ситуациях, как сегодня: она подавала сзади нижнее кимоно, поправляла воротник — и он ощущал всю противоречивость их отношений. Разве кто-нибудь, увидев их в это время, мог бы предположить, что они не супруги? Действительно, у живущих в доме горничных и служанок не возникало ни малейших сомнений. Мисако заботилась о его нижнем белье и носках, и если бы он сам взглянул на себя, то спросил бы: как же они не муж и жена? Одни лишь интимные отношения ещё не создают супругов. У Канамэ в прошлом было много кратковременных связей, но никогда он не встречал такого заботливого внимания к его личным вещам. Разве это не настоящие отношения мужа и жены? В этом смысле он не испытывал никакой неудовлетворённости.
Надевая и завязывая пояс из узорчатой ткани, он смотрел на затылок сидевшей перед ним на корточках Мисако. На её коленях лежала приготовленная двухсторонняя чёрная шёлковая накидка, которую он любил надевать. Жена прикрепила к ней плоский шнурок цвета темляка сабли и просунула в петлю булавку для волос. Чёрная булавка на её ладони казалась ещё чернее. Каждый раз, как кончики её пальцев соприкасались, слышался щелчок блестящих, только что подпиленных ногтей, похожий на хруст шёлка кайги.
