За долгие годы совместной жизни Мисако научилась точно угадывать настроения мужа и, словно опасаясь, как бы самой не подпасть под влияние его сентиментальности, придвинулась поближе к нему и быстро и ловко делала то, что надлежало делать жене. Канамэ с ещё большим сожалением о предстоящем расставании посматривал на неё украдкой, стараясь не встречаться с ней взглядом. Сверху ему была видна идущая от затылка линия спины, её округлые, пышные плечи. Она стояла на коленях на циновке, и из-под подола её кимоно были видны лодыжки, которые, по токийской моде, были плотно, как на колодке, обтянуты белыми носками. Ей было почти тридцать, но её тело оставалось молодым и пышущим здоровьем. Будь это чужая жена, он восхищался бы её красотой. Даже сейчас он относился к ней с теплотой, и ему захотелось обнять её, как когда-то он обнимал её каждую ночь. Но беда в том, что очень скоро после женитьбы это тело перестало быть для него желанным. Сейчас молодая здоровая женщина была обречена на многолетнюю вдовью участь. При этой мысли он ощущал, как сердце его сжималось не то чтобы от печали, а от какого-то непонятного холода.
Мисако поднялась и, встав за его спиной, надевала на него накидку. Канамэ почувствовал, как её пальцы несколько раз коснулись его затылка, однако эти лёгкие прикосновения казались профессионально холодноватыми, как прикосновения парикмахера.
— Право, сегодня такая хорошая погода, что жалко сидеть в театре… — сказала она.
Он понял, что она имела в виду, и ответил:
— А почему бы тебе не позвонить ему?
— Но…
— Позвони, иначе я не буду спокоен.
— Вообще-то не стоит, но…
— Однако зачем заставлять его ждать?
— Да… — В голосе её слышалось колебание. — В котором часу мы вернёмся домой?
— Если выйдем сейчас, даже если посмотрим только один акт, то часов в пять-шесть.
— Тогда не будет слишком поздно?
— Само по себе нет, но всё зависит от твоего отца. Если он предложит поужинать вместе, отказаться будет невозможно. Пожалуй, завтра надёжнее.
Как раз в этот момент горничная О-Саё, раздвинув перегородку, сказала:
— Мадам, вам звонят из Сума.
2
Разговор по телефону продолжался полчаса, и в конце концов договорились, что Мисако поедет в Сума завтра. Около трёх часов она, с ещё более сумрачным видом, вместе с мужем, что в последнее время случалось с ними очень редко, вышла из дому.
Бывало, что в воскресенье они отправлялись куда-то, взяв с собой Хироси. Но в последнее время мальчик, который учился в четвёртом классе, казалось, смутно чувствовал, что между отцом и матерью что-то неладно, и, чтобы не внушать ему подозрений, супруги уже несколько месяцев не брали его с собой. Хироси, возвратившись из школы и услыхав, что родители вместе, рука об руку, куда-то ушли, был рад и совсем не скучал. Однако Канамэ не мог решить, хорошо ли это для сына. Ребёнок ребёнком, но вообще-то дети, начиная с десяти лет, о многом догадываются, и когда Мисако говорила: «Ещё никто ничего не заметил, а Хироси уже понял. У него очень обострённая чувствительность», Канамэ отвечал, смеясь: «Все дети такие. Этим восхищаются только глупые родители». Он был готов в критический момент выложить сыну всё начистоту, как взрослому: «Ни отец, ни мать ни в чём не виноваты; обвинять их могут только приверженцы устаревшей морали; в наше время детям этого стыдиться не следует; что бы ни произошло, ты всегда будешь нашим сыном и всегда, когда тебе захочется, сможешь приходить к отцу и к матери». Ему следует так воззвать к разуму ребёнка. Сын должен это понять. Оберегая детей, говорить им всякий вздор — такой же грех, как обманывать взрослого человека. А что, если они с Мисако паче чаяния так и не разведутся? Зачем причинять Хироси лишнее беспокойство? Поговорить можно и позже… Ради спокойствия сына Канамэ откладывал разговор. Чтобы не печалить мальчика, Канамэ с женой делали вид, будто живут в полном согласии. Но ребёнок чувствовал, что родители, сговорившись, разыгрывают комедию, и не доверял им. Внешне он выражал радость, но возможно, что, догадываясь о заботах родителей, он в свою очередь старался успокоить их. Детский инстинкт неожиданно оборачивается глубокой проницательностью. Когда они все вместе выходили на прогулку, и отец, и мать, и сын — все трое, скрывая своё настроение, шли со смеющимися лицами. Канамэ такое положение дел пугало. Они уже не могли обманывать друг друга, соглашение супругов превратилось в соглашение родителей и сына, и втроём они вводили всех в заблуждение. Зачем заставлять притворяться даже ребёнка? Канамэ терзался угрызениями совести и чувствовал себя несчастным.
Он, конечно, не отваживался открыто представлять свои отношения с женой как образец новой морали. Он был более или менее уверен в собственной правоте, и ему не в чем было стыдиться перед своей совестью, поэтому, когда дошло бы до дела, он смог бы решительно защитить себя. Но к чему против воли оказываться в невыгодном положении? У Канамэ имелось состояние, пусть и не такое большое, как у его отца, он номинально занимал почётную должность директора фирмы; ведя праздную жизнь, он хотел мирно существовать в тихом углу, скромно, не слишком на виду, но по возможности и не позоря памяти предков. Сам он не опасался реакции родственников, но больше, чем о себе, ему следовало заботиться о жене, поступок которой легко мог быть истолкован превратно. Иначе они так и не смогут ничего предпринять. Отец Мисако, живущий в Киото, был человеком широких взглядов, но если бы она во всём ему призналась, старик, страшась за семейную репутацию, вряд ли одобрил бы решение дочери. Разве смогла бы она тогда, разойдясь с мужем, связать свою жизнь с Асо, как намеревалась? Канамэ всегда говорил, что не боится давления со стороны родителей и родственников. Ему безразлично, если все они порвут с ним. Но если действительно дойдёт до такого? У Асо есть родители и братья. Если о Мисако ещё до развода пойдут сплетни, его семья, вероятно, воспротивится их браку. Но дело не только в этом. Испорченная репутация матери, несомненно, пагубно отражается на детях. Думая обо всех этих различных обстоятельствах, Канамэ понимал: чтобы они после развода жили спокойно, необходимо заручиться пониманием окружающих. Поэтому уже давно они вели себя осторожно и пытались не вызывать никаких подозрений: постепенно сужали круг общения и старались никого близко к себе не подпускать. Но когда им приходилось разыгрывать роль примерных супругов, им было не слишком приятно.
Положение усугублялось тем, что Мисако уже давно неохотно участвовала в игре. Несмотря на внешнюю мягкость, у неё был очень твёрдый характер, и она, даже больше, чем Канамэ, была готова не поступаться личными интересами и пренебрегать всеми этими старыми обычаями и понятиями долга. Ради мужа и сына она вела себя крайне осмотрительно, но считала, что незачем, как сегодня, разыгрывать комедию, а если уж это было так необходимо, делала это с явным неудовольствием. Ей не только было тягостно обманывать себя и других; приходилось также считаться и с Асо. Пусть он и входит в её положение, но вряд ли ему будет приятно узнать, что она вместе с мужем отправилась на Дотомбори. Он без сомнения предпочёл бы, чтобы, кроме действительно неизбежных случаев, она бы от таких хождений воздерживалась. Или муж вообще не задавался подобным вопросом, или его деликатность так далеко не простиралась — так или иначе, она всегда в подобных случаях испытывала раздражение. И ещё — почему вдруг муж вздумал заискивать перед тестем? Добро бы старик навсегда бы оставался для него отцом… К чему ныне поддерживать с ним отношения, неразумно притворяться почтительным сыном? Ведь когда отец узнает правду, подобное лицемерие рассердит его ещё более.
Думая каждый о своём, супруги на станции Тоёнака сели в экспресс Ханкю, идущий на вокзал Умэда. Был конец марта, начала распускаться красная сакура, ослепительно сияло солнце, но воздух был холоден. Чёрный шёлк накидки хаори, которую надел Канамэ, выступающей из рукавов его лёгкого демисезонного пальто, блистал, подобно песку на берегу после отлива. Надевая японскую одежду, Канамэ и в самые холода не носил рубашку — он твёрдо придерживался этого правила ношения костюма, и сейчас, чувствуя под нижним кимоно струю холодного воздуха, засунул руки в рукава.
