— ведь мне легко было бы доказать, что дети, о которых вы говорите — не мои: я не признал их.
— И дурно сделали.
— Нет, я не мог поступить иначе. Их мать была замужем. Она не вдова — муж ее просто бросил. Она пользовалась моим покровительством и не имела права требовать от меня ничего иного.
— В таком случае, это покровительство будет продолжаться и впредь, и эти дети, которых вы не можете покинуть на произвол судьбы…
— Все это уже устроено, — отвечал он, — и устроено безвозвратно. Я отделил от своего состояния часть, от которой отказался раз навсегда. Эта женщина и эти дети ничего более уже не могут от меня требовать.
— А разве они не имеют прав на вашу любовь?
— Женщина — нет, она не достойна ее. Мой разрыв с ней не был ни усилием, ни жертвой — то было освобождение.
— Но дети…
— Мисс Оуэн, — перебил он меня, улыбаясь, — вы настаиваете на очень щекотливом вопросе и сами, как я вижу, не подозреваете, как далеко он может вас завести. Но, так как вы этого требуете, я вам отвечу, рискуя заставить вас покраснеть еще более и причинить вам еще больше страдания. Я не думаю, чтобы я был отец этих детей. По крайней мере, я знаю, что не я один имею право считаться их отцом. Я не знаю, поняли ли вы меня хорошенько, и я в отчаянии, что это объяснение, вызванное вами самой, вынудило меня говорить с вами так, как будто бы вы были матерью семейства. Не будем более возвращаться к этому предмету, вы все знаете. Посоветуйтесь с вашим отцом, скажите ему всю правду. Но прежде, чем рассказать ее вашей сестре, подумайте хорошенько. Я знаю, что она любит меня настолько, что выйдет за меня замуж, несмотря на мои преступления (он произнес это слово с насмешливым ударением, которое мне не понравилось), но не знаю, хватит ли у нее сил, чтобы жить счастливой с этой закваской ревности задним числом в мыслях.
Я действительно посоветовалась с моим отцом. Он знал всю историю моего будущего зятя и не придавал ей такого значения, как я. Энергичный и искренний сам по себе, он, быть может, слишком доверял силе характера и искренности других.
— Я знаю, — сказал он мне, — положение де Ремонвиля. Он уже несколько времени тому назад порвал все сношения с этой подругой, влиянию которой он слишком поддавался. Она его много эксплуатировала и обманывала, но как скоро он убедился, что она недостойна его любви, он оставил ее навсегда. Что же касается детей, то, имея повод лишь сомневаться, он поступил как честный человек и обеспечил их существование. Многие из светских молодых людей бывают в подобных же положениях, милая моя Сара, и в наши дни трудно найти такого, который дожил бы до тридцати двух лет, никогда не злоупотребив своей свободой. Конечно, я предпочел бы для Ады молодого человека, еще незапятнанного этими случайными связями. Но Ада еще очень молода и по годам, и по характеру, инстинкт ее влечет к человеку сложившемуся, рассудок которого, в связи с известной опытностью, мог бы развить ее собственный. И я надеюсь, что де Ремонвиль, привыкнув выносить бурные выходки и неверность недостойной подруги, найдет очаровательными невинные капризы честной и доброй женщины.
Я была очень простодушна в то время и дала себя убедить. Я последовала совету отца и решилась не мешать упоению Ады открытием, которое, мы заверяли себя, было совершенно бесполезно.
Мы поступили дурно, мы оба ошиблись. Я прощаю это отцу, но не могу простить самой себе. Я делала над собой усилия, чтобы подавить свое инстинктивное отвращение и недоверие к де Ремонвилю. К тому же, я боялась снова возбудить в Аде ее старую ревность. Я право не знаю, было ли то ослепление или трусость с моей стороны. В совести моей происходила борьба, это верно, но боролась она в потемках, потому что мне самой недоставало опытности. Я убеждена, что совесть — вещь относительная к лицу; она недостаточна без понятия об идеале и без знания действительности. В ту пору, когда состоялась эта роковая свадьба, я слишком принадлежала идеалу, и Бог знает, исправилась ли я и теперь.
Ада провела свой медовый месяц в каком-то опьянении, и мы с отцом тоже. Муж любил ее, по-видимому, безраздельно, и счастье нашей дорогой девочки казалось нам упроченным.
Прошло немного времени, и мы заметили, что г. де Ремонвиль сильно запутался в долгах. Отец мой все заплатил до последней копейки, не сказав ему ни слова упрека и не убавив ничего из годового дохода, назначенного им Аде. Щедрость эта стоила ему больших пожертвований, потому что отец мой был не богат.
Все наше состояние досталось нам от матери, и хотя ему и было обеспеченно пожизненное пользование этим состоянием, он вскоре разделил его между нами. Я бы глубоко оскорбила его, отказавшись принять мою долю. Итак, я должна была согласиться на то, чтобы он из главы семейства превратился в нашего гостя и нахлебника. Его эта перемена, по-видимому, нисколько не огорчала и не тревожила за будущее, но я страдала за него и спрашивала себя, что с ним станется, если я выйду замуж.
Для меня было очевидно, что г. де Ремонвиль, пока еще связанный благодарностью, не замедлит вскоре вменить себе в заслугу свое вежливое снисхождение ко всем понятиям моего отца, что мало-помалу эта заслуга покажется ему стеснительной обязанностью, и что настанет день, когда он сочтет себя вправе свалить ее с плеч.
Со своей стороны я вполне была уверена, что никогда не полюблю человека, который не будет питать к моему отцу искреннего, безусловного уважения, но, — как знать? — я могла ошибиться. Итак, мог настать тот день, когда отец мой, навлекши на себя невольно нерасположение обоих зятьев и не желая оставаться в унизительной роли, будет вынужден удалиться из дома своих дочерей и очутится в одиночестве и бедности. Я решилась посвятить себя ему и не думать о замужестве. Или, по крайней мере, подвергнуть жениха, который сумеет приобрести мое уважение, долгому искусу. В искателях моей руки недостатка не было: девушка, у которой около миллиона приданого, никогда не рискует остаться без женихов. Но я не дала себе даже труда взглянуть, какой цвет волос у этих господ. Я откладывала на неопределенное время всякие планы подобного рода и занималась приискиванием жилища, в котором отец был бы у меня, —
