Он долго сидел на краю своей постели, размышлял, курил. На тридцатой сигарете в кухню вошла сестра. Нагнувшись к крану, она большими глотками пила воду. А когда выпрямилась, заметила огонек его сигареты.
— Ты что, Пишта? — спросила она.
— Сижу.
— Накурил-то!.. Дышать нечем... Я думала, ты спишь давно.
— Не могу заснуть.
— Что-нибудь случилось?..
— Плохо мое дело, Мари...
— В аварию, что ли, попал?
— Нет... Девчонку одну ударил.
— Ну и что? Чего ты переживаешь?
— Потому что люблю ее.
— Н-да... Даже не знаю, что сказать... Да и спать охота... Вот что: ты ей позвони потом по телефону. Она обрадуется... Лацика опять на горло жаловался, вечером пришлось врача вызывать...
— Мари... Дело в том, что девушка эта беременна.
— От тебя?
— От меня... Она сама так сказала.
— Тогда ложись и спи спокойно, завтра она сама тебе позвонит. Спи, хоть в субботу выспаться надо.
— Мари... Я ее люблю.
— Это ее забота. Чем я-то могу ей помочь?
— Она призналась, что в положении, а я ей по морде. Что мне делать? Посоветуй, Мари, ты лучше в таких делах разбираешься.
— Красивая хоть она?
— Красивая. Такая тоненькая, хрупкая, как девочка.
— Где ты ее ударил?
— У польской церкви.
— Если она домой пошла, можешь спать спокойно. А если нет... Тогда...
— Тогда беда?..
— Беда.
— Пойти к ней, узнать? Как ты считаешь, Мари?
— Надо, пойти. Если ее нет дома, то беда.
Варью вскочил и выбежал из квартиры. Ступеньки гремели у него под ногами. Пробежав мимо витрин соседних магазинов, он повернул налево. Близилась полночь. Закрывались пивные, кафе, рестораны. Вдоль стен брели, пошатываясь, пьяные. Кое-где, под фонарными столбами, завязывалась потасовка.
Не обращая внимания на пьяных, Иштван Варью бежал к Черкесской улице. Худощавая его фигура казалась огромной в свете дальних фонарей. Вообще он напоминал сейчас какую-то гигантскую гончую, которая потеряла след зайца, но еще надеется его найти... Варью бежал изо всех сил. Время словно остановилось для него. Полночь уже наверняка миновала, когда он повернул на Черкесскую улицу,
Только тут он забеспокоился: а узнает ли он дом, в котором был лишь один-единственный раз, и тоже в темноте. И вдруг дом оказался прямо перед ним. Варью, с трудом переводя дыхание, ухватился за доски невысокого заборчика. Он сразу узнал этот дом с двумя окошками на фасаде и небольшой верандой; даже силуэты хозяйственных построек во дворе, за виноградником и деревьями, были ему знакомы... Варью стоял, не зная, что же делать дальше.
Наконец он наклонился, на ощупь собрал в ладонь немного мелкого щебня с тротуара и стал бросать камешки в окно комнаты Жожо. Стекло тонко зазвякало. В доме вспыхнуло электричество; свет просачивался по краям завешанного окна. Варью ждал. Но все было тихо. Тогда он крикнул:
— Жожо!
Свет в комнате погас. Это совсем взбесило Варью: он бросился к калитке и стал трясти ее изо всех сил. Потом нажал ручку. Калитка открылась, она даже не была заперта. Варью подбежал к двери и заколотил в нее кулаками, крича:
— Жожо! Выйди ко мне, я тебя люблю!
В доме снова загорелся свет. Потом осветилась веранда; сквозь листву винограда свет падал во двор.
С шумом распахнулась дверь, на пороге появился сам Дёркё. В майке, в трусах.
— Тебе что надо?— рявкнул он на Варью.
— Пусть Жожо выйдет. Мне с ней поговорить нужно.
— Из-за этого ты орешь на всю улицу, дурак! Что люди скажут? Убирайся отсюда, пока цел! И не шляйся по ночам!
— Не уйду. Пусть Жожо выйдет.
Дёркё шагнул вперед:
— Уходи, Варью, пока на мой кулак не напоролся.
Варью отступил на несколько шагов — и тут заметил за спиной у Дёркё, на веранде, какое-то движение. И снова закричал:
— Жожо, выйди, я люблю тебя! Жожо, выйди! Три тысячи!.. Честное слово, три тысячи!
— Прочь отсюда! Моя дочь не товар! Она не продается! Убирайся!
Но Варью нельзя было остановить.
— Жожо! Ей-богу, три тысячи! Выйди! Три тысячи!
Дёркё шагнул вперед и влепил молодому шоферу основательную затрещину. Тот упал на клумбу.
— Ладно, это ваш дом, ваш двор,— бормотал Варью, вставая.— Только на улице мне не попадайтесь: котлету сделаю. Ясно?
— Брысь отсюда, пока жив!
Варью повернулся и пошел к калитке. Уже захлопнув ее за собой, снова услышал голос Дёркё:
— А ты куда? Вернись, пока тоже не схлопотала!
Жожо не остановилась. Ее туфли простучали по дорожке, хлопнула калитка.
— Ворон!.. Постой, Ворон! — кричала она.
Варью остановился, сохраняя оскорбленный вид.
— Ворон! Я люблю тебя... Не уходи. Оставайся со мной.
— Я же тебе кричал: три тысячи... Да этот чокнутый встал на дороге.
Жожо обхватила Варью за шею, поцеловала его в губы. Варью только сейчас заметил, что девушка одета в то же платье, в котором была вечером. Он понял: она не раздевалась, ждала его целый вечер.
В калитке показалась женская фигура в халате.
Мать Жожо. Подойдя к ним, она тронула дочь за плечо.
— Входите в дом, дочка...
— Я не пойду, — отвернулся Варью.
— Пойдем, Ворон... Что поделаешь...— сказала Жожо, беря его за руку. Они двинулись к дому.
Дёркё, уже в брюках, сопя от злости, стоял на веранде. Увидев входящего Варью, он поднял кулаки и закричал надрывно:
— Вон отсюда... Или я за себя не ручаюсь!
— Я тоже,— сказал Варью.— И вообще не люблю, когда у меня перед носом руками машут.
— Иди к себе, отец, ляг,— увещевала Дёркё жена.
— Это мой дом! — вопил тот.
Варью посмотрел на него и пожал презрительно плечами:
— Ну и что? Чего вы волнуетесь? И с другими бывало... Ничего особенного.
— Как!.. Чтоб моей дочери три тысячи предлагали — это ничего особенного?!
— Да нет: что дом ваш — ничего в этом особенного. У других тоже дом есть... А три тысячи — это, между прочим, не форинтов, а очков... Словом, будьте спокойны: плевать я хотел на ваш дом. Заберу Жожо и привет...
— Всю жизнь спину гнешь, чтоб потом в твоем собственном доме...
— Подавитесь вы своим домом! В Пакше нас уже отдельная двухкомнатная квартира ждет, со всеми удобствами. Если захочу, с понедельника начну там работать шофером, изотопы возить.
— Изотопы... Дурь у вас у всех в голове.
— Конечно. У нас дурь, у вас дурь... Так что мы друг друга поймем запросто.
— Пойдем-ка в дом...— вмешалась в разговор мать Жожо, подталкивая всех к двери в кухню.— Садитесь, садитесь...
Она вытащила из-под кухонного стола табуретки.
Все сели. Дёркё повернулся к остальным боком.
— Я не хочу, чтобы вы уезжали,— сказала его жена. — У Жожо здесь работа хорошая. И дом опять же... Сын у нас в будущем году демобилизуется и женится сразу, к жене съедет. Так что одна комната вашей будет, а в другой уж мы с отцом как-нибудь устроимся. Если, конечно, вы любите друг друга, сынок...
— У нас лады, мамаша,— ответил Варью.
— Он говорит, что мы любим друг друга,— перевела Жожо.— Так ведь?
— Так. У нас все — первый класс.
— В общем, оставайтесь здесь, дочка. Варью — хороший шофер, у тебя тоже место хорошее. Как-нибудь уживемся.
— Мне здесь только Жожо нужна. Потому что я ее люблю,— сказал Варью.
— Мама, мы очень любим друг друга. Мы... мы... Мы вместе...
Мать Жожо поднялась и достала из шкафа графин с палинкой и четыре стаканчика. Наполнила их.
— Выпьем за то, чтобы вы любили друг друга,— сказала она и выпила первой. Выпил и Дёркё, к этому времени он уже почти повернулся к столу.— Палинка-то: отец варил. Он в этом деле мастер... Два кило фруктов, две части воды и одна часть сахару. Трубку от «Икаруса» достал. Свернул ее спиралью и течет палинка...
Дёркё оживился.
— И пусть кто-нибудь скажет, что государственная палинка лучше этой,— заявил он с гордым видом.
— Что говорить... У этой даже медный привкус чувствуется,— отозвался Варью.
— А что в этом плохого, я тебя спрашиваю? — взъерошился Дёркё.
— Да нет, это и хорошо. Мы как-то с зятем варили палинку — так пили только то, что вначале шло, с медным привкусом. Ох, и напились же!..
— Золотой мой Ворон...— вставила Жожо и на глазах у родителей поцеловала Варью.
— Я тебя люблю, Жожо, и все у нас будет первый класс, — сказал Варью. — Только не золотой я ворон. Золотой — тот сидит на шкафу, и все. Даже не ест. А я ем. Никакой я не золотой ворон. Я — черный и летаю.
— Поджарить вам яичницу? — спросила мать Жожо.
— Да сладкого перца в нее порежь, — сказал Дёркё.
За окнами начинало светать, в кухню вливалась утренняя синева.
После палинки Варью почувствовал себя очень сильным и решительным. В то время как Жожо резала полосками зеленый перец, а ее мать смазывала сковородку жиром, он выпрямился и, выдвинув вперед подбородок, заявил:
— И вот что еще... Кроликов я кормить не буду!.. И вообще я кроличье мясо не ем: от него у шоферов реакция замедляется...
