Дёркё оживился.
— И пусть кто-нибудь скажет, что государственная палинка лучше этой,— заявил он с гордым видом.
— Что говорить... У этой даже медный привкус чувствуется,— отозвался Варью.
— А что в этом плохого, я тебя спрашиваю? — взъерошился Дёркё.
— Да нет, это и хорошо. Мы как-то с зятем варили палинку — так пили только то, что вначале шло, с медным привкусом. Ох, и напились же!..
— Золотой мой Ворон...— вставила Жожо и на глазах у родителей поцеловала Варью.
— Я тебя люблю, Жожо, и все у нас будет первый класс, — сказал Варью. — Только не золотой я ворон. Золотой — тот сидит на шкафу, и все. Даже не ест. А я ем. Никакой я не золотой ворон. Я — черный и летаю.
— Поджарить вам яичницу? — спросила мать Жожо.
— Да сладкого перца в нее порежь, — сказал Дёркё.
За окнами начинало светать, в кухню вливалась утренняя синева.
После палинки Варью почувствовал себя очень сильным и решительным. В то время как Жожо резала полосками зеленый перец, а ее мать смазывала сковородку жиром, он выпрямился и, выдвинув вперед подбородок, заявил:
— И вот что еще... Кроликов я кормить не буду!.. И вообще я кроличье мясо не ем: от него у шоферов реакция замедляется...
7
В потоке машин, идущих к Балатону, осторожно вел свой «ЗИЛ» Иштван Варью. Ему снова достался рейс на Балатон, в Феньвеш. Еще две недели назад он, не помня себя от радости, добавлял бы и добавлял газу, чтобы скорее добраться до озера; однако с тех пор жизнь его круто изменилась. Про купанье он и не вспомнил, и вообще его не тянуло теперь ни в Феньвеш, ни в Фонёд, ни в Боглар. К тому же была суббота, а по субботам он привык двигаться к Будапешту, а не отдаляться от него. Но делать было нечего, пришлось ехать. Включив магнитофон, он равнодушно слушал «Сорок восемь тактов» и время от времени ему начинало казаться, что «ЗИЛ» катится вперед не на колесах, а на хорошо смазанном голосе Сьюзи Кватро. Голос этот смешивался, сливался со щедрым утренним светом и тек по шоссе М7, словно какая-то неизвестная, таинственная субстанция. Варью закурил сигарету. А когда поднял глаза, успел заметить, что Дейус, негр с рекламы «Кэмела», обернувшись, что-то шепчет двоеженцу Гиммику. И, быстро приняв прежнюю позу, продолжал как ни в чем не бывало пощипывать струны своей гитары. Но Варью готов был поклясться, что негр успел что-то шепнуть официанту. Самое неприятное было в том, что и кенгуру это слышал и теперь как-то странно косился на Варью.
— Ну, знаешь ли...— рассердился Варью; он привык, что кенгуру всегда смотрит на мир с полным безразличием. А теперь в его взгляде явно сквозило что-то подозрительное.
Варью убавил скорость, так как автострада в этом месте кончалась и весь поток машин замедлил движение. Когда же после развилки Варью снова переключил скорость и прибавил газу, он с удивлением обнаружил, что кенгуру смотрит вовсе и не на него, а на сидящего рядом с магнитофоном игрушечного кенгуру, подарок Жожо. А тот зло поглядывал на собрата с рекламы: еще бы, он наверняка считал, что он единственный будет провожать хозяина на Балатон. Словом, между сумчатыми назревала война. Кенгуру с «Кэмела» приготовился схватиться на кулачки и даже вышел было из очереди; спас положение элегантный плейбой, что стоял позади. Он наклонился, погладил кенгуру и тихо сказал ему что-то: мол, не рыпайся, сиди на своем месте. Еще бы, если в школе кенгуру ни одного настоящего кенгуру не останется, так хоть школу закрывай... Впрочем, Варью эта школа начинала действовать на нервы. Особенно Гиммик, с его пухлой физиономией и неотступным вопрошающим взглядом...
Варью с трудом свыкался со своим новым положением. После той бурной субботней ночи он до обеда спал у себя в кухне, потом проснулся, поел немного вареной говядины и снова, полуодетый, сидел на краю своей постели. Сидел, курил и смотрел в пространство. Было уже часа два, когда зять пожалел его и позвал с собой пить пиво. После второй кружки Варью застонал и уронил голову на ладони. Зять заказал еще две кружки и похлопал парня по спине:
— Ничего, Ворон, от этого не умирают...
Варью поднял взгляд на запотевшую кружку.
— Когда мы на проспекте Ваци жили, я целый
день стоял у окна и смотрел на машины... Ехать, ехать надо всю жизнь... Я всегда так считал. Когда едешь, всегда что-нибудь случается...
— Верно, Ворон... Одно плохо: всегда случается одно и то же.
— Со мной все время новое случалось.
— Например, что?
— Например, снежный буран... Мерзнешь, дрожишь в шубе... Весной солнце припекает... Попутчики попадутся... Иногда с машиной что-нибудь... Приедешь куда-то — можно остановиться, посмотреть, как и что, а можно через минуту дальше ехать...
— Чудак ты, Ворон. Вот лет пять еще посидишь за баранкой, тебе все это знаешь как осточертеет... Зимой всегда застреваешь где-нибудь, весной попутчики, машина иногда ломается, и все время куда-нибудь приезжаешь. И куда бы ни приехал, одно место похоже на другое, и попутчики просятся одинаковые. Я уже наизусть знаю все их басни. Посажу кого-нибудь — и достаточно на морду взглянуть, как мне уже ясно, что он молоть будет.
— Может быть... Только нельзя мне окончательно приехать. Это конец. Значит, прожита жизнь, больше нет путей.
Что же ты — до шестидесяти лет хочешь в кухне жить?
— Мешаю я вам?
— Нам не мешаешь... Хоть восемьдесят лет живи, если нравится... Да ведь как раз сейчас ты бы и мог свою жизнь наладить. Начать жить по-человечески. Мари говорит: девчонка, с которой ты гуляешь, любит тебя и вообще хорошая баба.
— Я и так по-человечески живу. Такая жизнь как раз по мне.
— Ну, ладно, это сейчас... А через пять лет, через десять? Конечно, появится у тебя в жизни и еще какая-то возможность... А какая? Кто знает... Конечно, найдешь ты со временем другую девушку, которая, может, и красивее будет, и богаче... Вопрос только, какой она окажется. Порядочной или с ветром в голове. Если она тебя любить не будет, так мало ли что может случиться. И тогда ничего не поделаешь: развод, алименты... И все сначала... Мари говорит: девчонка, которую ты обрюхатил, сильно тебя любит. Нынче такое нечасто встретишь. Если человека любят — ребенок ли или баба,— то многое в жизни можно вынести. Потому что жизнь, старина, совсем не такая приятная и блестящая штука, какой в двадцать лет кажется. Чем дольше живешь, тем она тусклей, постылей. Но если есть у тебя кто-то, кому ты нужен, то все выдержишь...
Позже, вечером, когда они сидели, клюя носом, у телевизора, сестра вспомнила, что в кладовке есть еще три бутылки пива. Выпили. Мари тоже выпила два стакана. Глаза у нее заблестели. Она вызвалась пожарить яичницу с салом, если мужчины проголодались. Но мужчины этого уже не слышали.
В понедельник Варью с радостью сел за баранку и еле дождался, пока приедет в Пакш: так ему не терпелось оглядеться на стройке, присмотреться, что и как. Однако во вторник ему уже разонравился план, который сложился было у него в понедельник к вечеру. В среду им овладела апатия. Вечером он опять напился. А в четверг вечером вспомнил Жожо и почувствовал, что им необходимо срочно поговорить о некоторых важных вещах. В пятницу он уже тосковал по Жожо, тосковал так сильно, что едва дождался субботы. Он надеялся, что в субботу отделается легким рейсом куда-нибудь в окрестности, а тут как назло досталось ехать в Феньвеш.
Варью взглянул на Гиммика, потом на кенгуру с рекламы. Ему вспомнились слова: «Мари говорит: девчонка, с которой ты гуляешь, любит тебя...»
Сьюзи Кватро давно кончила «Тесную кожу», на пленке уже шли записи ансамбля «Слейд». Несколько минут Варью внимательно слушал музыку; фармацевт, давая ему пленку, рассказывал: «Слейды» сначала принадлежали к гологоловым, но большого успеха в этом амплуа не добились. Наконец, в 1970 году на них обратил внимание продюсер Чэс Чейндлер, который когда-то сам был контрабаситом. Он увез ребят на Багамские острова на четыре месяца. Там они загорели, отрастили волосы да еще между делом написали несколько новых песен. С длинными волосами они так понравились публике, что быстро двинулись к вершине успеха. «Поехать бы на Багамские острова, позагорать...»—подумал Варью и посмотрел в зеркало заднего вида, потому что его уже несколько секунд не оставляло ощущение, что позади появился какой-то яркий предмет. Он не поверил своим глазам: из-за кузова его «ЗИЛа» вылетела, как стрела, сверкающая, золотисто-желтая «королла» и легко вырвалась вперед, обгоняя машины. Варью бросил взгляд на рекламу из «Кар энд Драйвер», давно уже украшавшую его кабину, и, забыв обо всем, нажал на педаль газа. Втайне, про себя, он всегда надеялся, что однажды встретит-таки где-нибудь «короллу», но дни шли, миновала весна, кончалось лето, а мечта так и оставалась мечтой. И вот — наконец... Но машину он видел только мельком — так стремительно она пронеслась мимо, то ли на ста сорока, то ли еще быстрее, и растворилась в сиянии солнечного утра. Хоть бы еще разок взглянуть на нее. Рассмотреть обтекаемые формы золотистого корпуса, цвет сидений. Действительно ли они металлически-синие, как на рекламе? Когда «королла» обогнала его, Варью не успел обратить внимания на сиденья: он смотрел на людей. В машине было двое. За рулем — мужчина; Варью видел лишь его силуэт. Рядом сидела женщина; Варью даже успел увидеть ее профиль, только ничего не запомнил, кроме длинных, распущенных волос, которые трепал врывающийся в боковое стекло встречный ветер. Какого цвета были волосы, Варью не смог бы сказать; но он был абсолютно уверен, что или совсем светлые, или совсем черные.
