После всего, что мы пережили, базарные дни тоже казались нам бледными. От всего в раю нас разбирала зевота.
Я не знал, куда себя девать, Писунчик и подавно. Мы слонялись по райским улицам и бульварам, как чужие. У Писунчика хоть причина для тоски была: он тосковал по дочке ангела-лесничего из православного рая. А у меня что?
Мы снова ходили в хедер к геморе-меламеду Меиру-пархатому. Плетка свистела над нашими головами. И так день за днем. Мы потихоньку молили Господа, чтобы Шорабор снова сбежал и для нас нашлось занятие.
Но Шорабор не сбегал. Он спокойно стоял на райском лугу, пасся и прибавлял в весе. Страдания, перенесенные им в православном раю, послужили ему уроком раз и навсегда.
И дни были нудными, как жвачка Шорабора.
Писунчик ходил как в воду опущенный. В эти нудные дни его тоска стала острее, мучительнее. С ним заговаривали — он не отвечал, на него кричали — он вздрагивал, будто очнувшись: а? что? Совсем чокнулся.
Геморе-меламед Меир-пархатый однажды окликнул его во время занятий:
— Писунчик, что у нас на сегодня?
Писунчик будто проснулся.
— Что… ребе, что…
Геморе-меламед разозлился. Его глаза сузились. Он взмахнул плеткой.
— Что, что! Лучше посмотрим-ка, что у тебя в руке, балбес.
Писунчик не хотел разжимать руку. Меламед с воплями разжал ему руку и ухмыльнулся.
— И это все, засранец? Женский локон. Хм… Хм… Чей бы это мог быть… Поразмыслим. У твоей мамы волосы черные… У твоей сестры… Хм, хм… А эти русые… Так-так, значит, ты играешься с волосами шиксы и поэтому не знаешь, что у нас на сегодня.
Писунчик покраснел. Ребе повертел локон, понюхал его, попробовал на зуб и вдруг сказал:
— Писунчик, ложись!
Писунчик кричал, плакал, вопил, но это ему не помогло. Геморе-меламед его выдрал, при этом припевая:
— Будешь знать, как с волосами шиксы играться, засранец… двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Будешь знать, как всякую дрянь в руки брать… пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…
Ребе сел на место. Локон он завернул в клочок газеты, сделал из этого клочка самокрутку и закурил.
— Хорошая папироса… У-ва, у-ва. Давно не курил такой вкусной папиросы.
Писунчик не отрываясь смотрел, как становилось дымом то, что подарила ему Анеля.
Дым проскользнул в окно и растаял. Писунчик сжал зубы и в душе поклялся отомстить. Он с ним за это посчитается, с этим разбойником, геморе-меламедом Меиром-пархатым, так посчитается, что тот его всю жизнь будет помнить. Несколько дней Писунчик не ходил в хедер. Я очень скучал по нему. Может, он заболел? — подумал я и отправился к нему домой.
— Где Писунчик? — спросил я.
— Что значит где? В хедере, — ответила мне мама Писунчика Хана-Двойра.
Я сразу же понял, что мой друг ничего не рассказал дома. Маме он говорит, что идет в хедер, а сам слоняется где-то по улицам и бульварам.
На шестой день он пришел в хедер. Его лицо сияло. Он отозвал меня в сторону и прошептал на ухо:
— Знаешь, Шмуэл-Аба, ангел Аминадав-почтальон принес мне сегодня письмо.
— От кого, Писунчик?
— Ты что, дурачок, не понимаешь? От нее, от Анели.
— Из православного рая?
— Мне повезло, Шмуэл-Аба. Когда ангел-почтальон принес мне письмо, как раз никого не было дома. А то бы меня выдрали. «Что это еще за письма из православного рая, так-растак?»
— Покажи мне письмо, Писунчик.
— Читать не дам, Шмуэл-Аба, а марку могу тебе подарить.
Писунчик отклеил марку и отдал ее мне. Марка была зеленая. На ней был нарисован голубь с крестиком на горле.
— Осторожнее, Шмуэл-Аба, если меламед пронюхает про марку — он тебе вкатит.
— Пусть этот кат на землю катится, Писунчик! Это ты смотри спрячь письмо получше. А то меламед скрутит из него папиросу.
— Фигушки он его найдет, Шмуэл-Аба!
В этот день Писунчик учился прилежно. Совсем другой ангел. Не узнать.
Меламед думал, что это порка помогла. Он не знал, дурак, что несколько слов, написанных русой «язычницей», могут сделать больше, чем миллион порок.
Вечером, когда мы вышли из хедера, Писунчик не удержался и показал мне письмо. Всего несколько слов: «Писунчик, когда ты снова приедешь? — Анеля».
— Знаешь что, Шмуэл-Аба? Посмотрим. Шорабор может еще раз убежать.
— Он уже не убежит, Писунчик. Пойми, там, в православном раю, связанные ноги и полфунта сена в день, а здесь такой прием. Ты что, думаешь, Шорабор не понимает разницы между плохим и хорошим?
— Что же делать, Шмуэл-Аба?
— Нужно немного подождать, Писунчик. Чему быть — того не миновать.
В этот вечер мы летали по раю в полном счастье. Мы ловили бабочек, играли с ними, бабочки трепетали в наших руках. Мы веселились и смеялись от всего сердца.
Мы пролетали над домом райского фотографа ангела Зейдла
На скамейке перед домом сидели три дочери Зейдла: Шифра, Слава и Трайна — киснувшие в девках ангелицы с пышными бюстами. Они разговаривали, то есть, как обычно, сплетничали.
По крыше дома Зейдла расхаживал десяток черных котов с поднятыми хвостами и зелеными глазами. В раю этих котов звали «внучатами дедушки Зейдла», потому что его дочери с ними нянчились.
Ангелы и праведники, жившие по соседству с Зейдлом, вечно ходили невыспавшиеся и злые. Коты ночь напролет мяукали и мешали спать. Однако, если у кого-то в доме заводилась мышь, шли к ангелу Зейдлу и просили:
— Реб Зейдл, будьте добры, одолжите кота!
Зейдл пожимал плечами:
— Это что, мои коты?.. Обратитесь к моим дочерям.
— Реб Зейдл, крысы погрызли мои выходные крылья, будьте так добры, одолжите мне кота хоть на одну ночь, вы за это в рай попадете.
Ангел Зейдл пожимал плечами, будто говорил: что они на меня насели, это что, мои коты, да будь они моими, я бы их давно утопил в райской реке.
— Злодей какой-то, этот Зейдл, — говорили соседи и были не правы, потому что злодейками были его дочери, три старые девы, которые нянчились со своими котами и, хоть ты тресни, не хотели помогать соседям, попавшим в беду.
Ангела Зейдла, райского фотографа, дочери в гроб вгоняли. Говори им не говори — все как об стенку горох. Стоило одной из них начать дурить, как он был на все согласен, даже счастлив, что она не схватила один из его пуримшпилов и не разорвала в клочья.
С тех пор как жена Зейдла, ангелица Сима, бросила его с тремя детьми и сбежала с любовником в православный рай, он утешался сочинением пуримшпилов.
Зейдл берег их как зеницу ока, и все, кто к нему приходил, хотели они того или нет, должны были выслушивать его пуримшпил.
— Писунчик, давай заглянем к ангелу Зейдлу!
— Не хочу, Шмуэл-Аба, он нас запуримшпилит.
— Мы же ему обещали, Писунчик.
— Пускай считает нас обманщиками.
Дочери Зейдла заметили, что мы кружим над домом. Они стали нам кричать:
— Зачем летаете над крышей, всех котов нам сглазите.
— Ведьмина кота не сглазишь, — крикнул им в ответ Писунчик.
— Слушай, Писунчик, лучше в ад попасть, чем им на язык, — сказал я и крикнул дочерям Зейдла:
— Ангел Зейдл дома?
— Дома, — крикнули они в ответ, — спускайтесь уже, разбойники, не видите, что ли, что котов перепугали!
Я потянул моего друга за крыло:
— Полетели, Писунчик!
Мы приземлились. Дочери Зейдла стали разглядывать нас, а мы — их. Вблизи мы впервые увидели, какие они уродины.
— Где ваш папа, — спросили мы.
Три уродины рассмеялись. Стали толкать друг друга локтями. Смотреть на них было тошно.
Мы прошли в кабинет фотографа. Ангел Зейдл сидел за столом и ретушировал негатив. Лампа над столом чуть светила, и тень Зейдла, с длинными волосами и очками на носу, плясала по стене, будто персонаж его пуримшпила.
— Добрый вечер, реб Зейдл!
Ангел Зейдл обрадовался нам. Он вытащил две скамеечки и пригласил нас сесть.
— Хорошо, что вы пришли, ребята. Я только что написал новый пуримшпил «В Ноевом ковчеге». Вам, ребята, понравится этот ноевый, то есть новый, пуримшпил. Вы что-нибудь хотите? То есть чем я вас могу уважить? Стакан чая с вареньем? Шифра, Слава, Трайна, где вы там? Поставьте самовар, уважим гостей.
Все, что сказал отец трем красавицам, пошло коту под хвост. Они не отозвались, а продолжали сидеть на крыльце и сплетничать.
Ангелу Зейдлу пришлось самому о нас позаботиться и поставить самовар. Он вернулся с перепачканными руками и лицом и прокряхтел:
— Дочери у меня белоручки. Совсем не слушаются. А о том, чтобы «почитать отца своего», и говорить нечего. Жаль, что они не сбежали вместе со своей мамашей, не пришлось бы мне за них краснеть.
— Что вы там ворчите, папаша? — крикнула одна из дочерей в окошко. — Опять чем-то не довольны?
— Да кто ворчит, Слава? Тебе, доченька, померещилось! Какое там ворчание. Чтоб моим врагам так ворчалось, — ответил Зейдл.
