Дочери под окном рассмеялись, коты на крыше замяукали. Зейдл налил чай в стаканы.
— Пейте, ребята, а потом я прочту вам свой ноевый, то есть новый, пуримшпил.
Мы стали прихлебывать горячий чай. Ангел Зейдл сел за стол напротив нас. Писунчик спросил его:
— Почему вы не выдаете ваших дочерей замуж, реб Зейдл?
— Почему, спрашиваешь? — вздохнул ангел Зейдл. — Спрашивать просто, замуж выдать сложнее. Кто их возьмет, они ведь не красавицы, и потом сегодня даже самый завалящий ангел требует целое царство в приданое. А откуда мне его взять? Теперь не то что раньше. Раньше, бывало, выдашь дочку замуж и не заметишь. А теперь им деньги подавай!
Не везет этому Зейдлу, подумал я, жена сбежала, хоть он этого не хотел, дочери остаются, хоть он и хочет от них избавиться. Когда вырасту, решил я, напишу об этом ангеле Зейдле пуримшпил.
Зейдлу не терпелось. Чаепитие затягивалось. Он едва дождался, пока мы допьем чай.
— Ну что, не хотите больше чая, — спросил он и, боясь, что мы, не дай Бог, ответим «хотим», добавил: — Много чая пить вредно, особенно летом.
Мы пошли ему навстречу и сказали, что больше не хотим. Ангел Зейдл пригласил нас в комнату. Там ему лучше читается. Там светлее от настольной лампы.
Мы вошли в комнату. Зейдл порылся в ящике и вытащил рукопись. Мы уселись на одну из трех лежанок, стоявших в комнате. Ангел Зейдл сел на другую лежанку напротив нас. Он откашлялся и сказал:
— Теперь не перебивайте, ребята. Увидите, вам понравится.
— Мы готовы слушать, реб Зейдл.
Зейдл уткнулся носом в рукопись и начал читать. Коты на крыше замяукали.
«В Ноевом ковчеге. Праведник Ной лежит мертвецки пьяный. Входят Хам и Иафет.
Хам: Яфка! Яфка!
Иафет: Чё те, Хам?
Хам: Глянь-ка, дрыхнет папа там?
Иафет: Он с утра вино хлестал,
Нахлестался и устал,
Как медведь теперь сопит.
Хам: Знаешь что, пока он спит,
Будем делать все, что хочем.
Иафет: Нос травинкой пощекочем,
Он подумает, что мухи,
Он подумает, что блохи.
Хам: Ой, схлопочем оплеухи,
С нашим папой шутки плохи!
Иафет: Ну так как?
Хам: А вот так!
Иафет: Говори!
Хам: Задерем ему рубаху.
Иафет: Решено, но только тихо,
А не то разбудим лихо!
Оба подходят на цыпочках, задирают на Ное, который спит как убитый, рубашку, затем берутся за руки, пляшут и поют.
Хам, Иафет: Ой, папаша, стыдно,
У тебя все видно.
Поглядите сами
На такую гадость,
То-то будет радость,
И пляшите с нами.
Тут приходит Сим. В руках у него Библия. Увидев своих милых братцев, он сердится.
Сим: Ну-ка, прочь пошли отсюда!
Хам: Он подслушивал, Иуда!
Иафет: Вот жидовская паскуда!
Сим: Расскажу я все папаше.
Хам: Ну, попробуй, дело ваше…
В этот момент просыпается праведник Ной. Он протирает глаза. Оглядывается и три раза сплевывает.
Ной: Тьфу! Над крышей синагоги
(И приснится же кошмар)
Я летал, раскинув ноги,
Как какой-нибудь комар.
Вдруг упал. Такой удар!
Он хватается за сердце. Поворачивается к детям, которые стоят вокруг него.
Ной: Дай воды — залить пожар!
Сим убегает и приносит папе стакан воды.
Сим: Выпей, папочка, стаканчик!
Ной выпивает воду, ему становится лучше. Он треплет Сима по щечке.
Ной: Ты, мой Сим, хороший мальчик.
Ной снимает плетку со стены. Дети садятся вокруг стола. Ной спрашивает у них нараспев:
Что сегодня по программе?
Иафет: Что-то там об Аврааме.
Хам: О Яфете и о Хаме.
Сим: Папочка, я знаю, знаю!
„Порожденья Ноя“[107]!
Ной: Повторяйте все за мной:
„Порожденья Ноя“.
Праведник Ной взмахивает плеткой. Три брата раскачиваются над Библией и повторяют нараспев.
Сим, Хам, Иафет: „Порожденья Ноя“.
Дым клубится над трубой,
Пью с утра вино я.
В этот момент приходит делегация собак. Они вертят хвостами и гавкают.
Собаки: Гав, реб Ной, гав-гав!
Ущемленье прав!
Что толку нас спасать,
Если баба Ноиха,
Злая баба Ноиха
Не дает нам жрать.
Собаки отходят в сторону. Появляется делегация свиней. Каждая свинья вскидывает правую переднюю ножку.
Свиньи: Хайль, реб Ной, хайль!
Мы подымем хай,
Для тебя не снедь мы,
Только баба Ноиха,
Злая баба Ноиха
Тоже хуже ведьмы.
Свиньи отходят в сторону. Появляются две тощие белые кошки. Они мяукают.
Кошки: Мяу, реб Ной, мяу!
Скажи своей фрау:
Пусть из банки
Даст сметанки,
Для любимой киски —
Молочка из миски».
Больше ангел Зейдл не мог читать. Коты на крыше подняли такое мяуканье, что ни одного слова не было слышно. Мы заткнули уши, ангел Зейдл был просто в отчаянии. Рукопись дрожала в его руке. Он простонал:
— Быть гонимым дочерьми — еще куда ни шло, они хоть дочери, но терпеть гонение от котов — это выше сил.
Три дочери вошли в комнату. Перед ними и за ними прыгали коты. Один из них запрыгнул мне на колени. Я отбросил его.
Шифра, старшая дочь, злобно посмотрела на меня и проворчала:
— Своей головой будешь бросаться, мальчик.
Вторая стала выпроваживать нас из комнаты:
— Давайте, ребята, уже поздно. Спать пора.
Ангел Зейдл был расстроен. В кои-то веки есть кому послушать его пуримшпил, а тут являются дочери, чтоб их, и не дают дочитать.
— Ну, чего стали, дурни?
Старшая дочь взмахнула крыльями и задула лампу. Мы остались в темноте.
Нам ничего не оставалось, как уйти. Мы на ощупь нашли дверь.
— Спокойной ночи, реб Зейдл.
Ангел Зейдл тяжело вздохнул. Он все еще сидел с пуримшпилом в руке. Дочери, переругиваясь, стелили постели. В темноте горели зеленые глаза котов.
Выйдя на улицу, мы отряхнули крылья. Отдышались. Небо было усыпано звездами. Над нашими головами висело облако.
— Знаешь что, Шмуэл-Аба, давай немного покатаемся на облаке! — сказал Писунчик.
Мы взмахнули крыльями и взлетели. Облако плыло медленно, не торопилось. Зачем, скажите на милость, ему было торопиться и куда?
Мы уцепились за край облака. Раз-два-три — и вот мы уже едем верхом.
Писунчик был счастлив… Его глаза сияли. Снизу они, наверное, выглядели как две звезды. Писунчик запел:
Нам на облачке кататься
В вышине, в вышине
В миллион раз интересней,
Чем на резвом коне.
Резвый конь и тот устанет,
Спотыкаться начнет,
А на облачке катайся
Хоть всю ночь напролет.
Я посмотрел вниз. Дома райского города казались игрушечными. Я попытался угадать, где чей дом, где чей особняк. Писунчик продолжал петь:
Прыгай, облачко-лошадка,
Вкривь и вкось! Вкривь и вкось!
Только нас со Шмуэл-Абой
Ты на землю не сбрось.
— Жаль, Писунчик, что с нами нет фотографа Зейдла. Здесь, на облаке, он мог бы дочитать нам свой пуримшпил, посылая дочерей с их котами коту под хвост.
— Только его здесь не хватало, этого растяпы, Шмуэл-Аба, — взмахнул крыльями Писунчик. — Пусть спит себе на здоровье.
— Жаль его все-таки, — сказал я, — а этот его пуримшпил очень хороший.
Писунчик снова запел:
Прыгай, облако-лошадка,
До небес! Скок-поскок!
Там серебряные нити
Лунный вьет паучок.
Ну и накатались мы на этом облачке! Около полуночи мы с него спрыгнули. И как раз вовремя. Облако возвращалось в турецкий рай.
Мы помахали улетающему облаку руками и запели:
Передай привет Агари,
Измаилу-сынку
И скажи, чтоб нам прислали
Целый пуд табаку[108].
Мы полетели домой. Опустились рядом с райским лугом. Я простился с Писунчиком.
— Писунчик, помни, утром — в хедер!
Писунчик рассмеялся:
Меир-пархатый не жалеет поп,
Меир-пархатый набожней, чем поп.
Писунчик вошел в свой дом. Я тоже полетел к себе домой. Пролетая мимо дома ангела Зейдла, я задержался. Крутом было тихо. Зейдл, три его дочери и коты спали. Пуримшпил стыдливо прятался в ящике.
