Марсель Эме - Вуивра

— А скажу тебе я то, что я только что построил себе дом.

— Дом? — переспросил Вуатюрье, вытаращив глаза.

При виде его округлившихся глаз старик отрывисто и с непривычки неловко рассмеялся.

— Да, этой ночью я построил себе дом на общинном участке. В Ревейе, если ты себе представляешь. Как раз перед рассветом закончили.

— Вот те раз! — воскликнул Вуатюрье. — Если б я мог подозревать! Дом на общинных землях! Ну и проказники же вы оба! А я всё говорю, говорю, а они такую новость от меня скрывали! А я-то их слушаю! Ну идёмте смотреть!

Вуатюрье надел пальто и пошёл предупредить дочь, что уходит. А Юрбену не терпелось снова увидеть свой дом. Он уже не чувствовал усталости и, наверное, не удивился бы, если бы мэр вдруг припустился бежать. Было шесть часов утра. В белом, похожем на белое вино свете деревня начинала стряхивать с себя утреннюю росу. Во дворах ферм мужчины неторопливо волочили свои башмаки. Из какого-то коровника донеслось мычание. В окне одного дома показалось лицо грустного задумчивого ребёнка, удручённого воскресной обязанностью умыться с мылом и, может быть, даже вымыть ноги. У Вуатюрье пропал весь задор. Пока он шёл, в нём возникло ощущение, будто от него уходит собственная судьба, а он сам с каждым шагом спускается по ступенькам всё ниже и ниже, приближаясь к аду. По пути он рассказал Арсену о предстоящем бракосочетании дочери. В его словах не было ничего обидного для Бейя, но говорил он о нём, покачивая головой и с брезгливым выражением лица. Юрбен, шедший рядом, не слышал беседы и всё смотрел вперёд, с нетерпением ожидая, когда покажется его стоящий у дороги дом. Подошли они к дому одновременно с Виктором, который, завидев их, прибежал с фермы. На этот раз удивление Вуатюрье было наигранным лишь отчасти.

— Ты говорил мне про дом, а я вижу тут настоящий замок! И после этого вы мне ещё будете говорить, что чудес на свете не бывает.

Он обошёл вокруг дома, притворившись, что щупает стены, дабы удостовериться, что его не обманули, но находил всё время лишь новые поводы для восторга. У Виктора, пришедшего для того чтобы подогреть злость Юрбена, хватило ума сообразить, что ситуация в корне изменилась. Лицо старика светилось радостью и гордостью. Сомневаться не приходилось: пари выиграл Арсен. Виктор вынужден был его поздравить, но не смог удержаться от желания взять хоть какой-то реванш.

— А теперь, — сказал он, — давайте посмотрим, что творится внутри замка.

Внутри дом никак нельзя было считать достроенным. Нужно было ещё сделать потолок, настелить пол, сложить печь, обшить и покрасить стены. Внутренний осмотр не мог не принести разочарований. Но Вуатюрье остался великодушным до конца и, извинившись, сказал, что ему пора, что его уже ждут дома.

— Зайду как-нибудь в другой раз, — заявил он. — Теперь, когда я видел всё, что надо, я могу идти. Что касается огорода, то поскольку общинный участок не очень большой, ты можешь взять его целиком. От того, что коммуна сохранит этот клин за собой, выгода ей будет всё равно не ахти какая.

— Нет, — невозмутимо сказал Реквием, — ты недостаточно красивая. Я, конечно, люблю доставлять женщинам удовольствие, но ты недостаточно красива.

Ненасытная пристально смотрела на него, а глаза её и щёки пылали от нестерпимого желания. Только что закончилась вечерня, и они стояли друг против друга на извилистой тропинке, между двумя изгородями, образованными росшими по обе стороны кустами. Неистовым жестом она расстегнула кофту, вынула оттуда одну грудь и показала ему, держа её обеими руками.

— А это?

— Ничего не скажешь, — согласился Реквием, — ничего не скажешь. Но после её грудей другие кажутся просто свёклой. Тот, кто не видел, не может себе даже представить. У неё под кофтой были два белых голубя. И она была не такая женщина, чтобы вот так вытаскивать этих голубей. Заметь, я тебя не осуждаю. У каждого свой характер, верно? У тебя характер толстой крестьянки с ягодицами, которые управляют всем, что ты делаешь. А для неё на первом месте всегда была учтивость. Как и все женщины, она терзалась от любви, но она никогда не стала бы просить меня. Правда, была у неё манера смотреть на меня, я сказал бы тебе, куда, и я разом её понимал. Когда человека воспитали родители-миллионеры, тут одним пыхом будешь понимать, а то разве нет?

— Ну давай же! Мы здесь не для того, чтобы балагурить.

— Меня любила принцесса, — сказал Реквием. — Нужно же это понимать. Её родители были людьми из общества, а, может, даже и дворянами. Вестимо, она вернулась к себе в замок. Ведь тот, кто привык к сдобным булочкам, уже не может есть чёрного хлеба.

— Скажи-ка лучше, что ты всё ещё пьян, — бушевала Большая Мендёр.

— Я не пью, — возразил Реквием, — Тут ты промахнулась.

— Не понимаю, чего это я спорю, — оборвала его Жермена.

Затолкав грудь на место, она схватила Реквиема за локоть. Немного пьяный, он пошатнулся и расхохотался.

— А что потом? — спросил он.

— Вот это-то мы и увидим.

Они ничего не увидели, так как на тропинке внезапно появился кюре. Он шёл по просёлочной дороге, чтобы забрать свой старый велосипед у кузнеца — тот после вечерни унёс его чинить. Намерения Большой Мендёр в отношении Реквиема были очевидны. Нахмурив брови и поджав от омерзения губы, кюре прошёл мимо, не глядя на них. Жермена покраснела и выпустила свою добычу. Она догнала священника и поплелась за ним, бормоча:

— Господин священник, вы только не воображайте, будто… Клянусь вам, я не сделала ничего дурного. Мы беседовали и ни о чём не думали, господин священник.

— Замолчите, — буркнул в ответ священник. — Вам под землю бы провалиться надо за ваши грехи. Как только подумаю, что Ноэль Мендёр вот уже тридцать пять лет поёт в церковном хоре. А вам хоть бы что.

— Да нет же, господин священник, я как раз хотела сказать вам, что церкви мне сильно не хватает. Родители не хотят больше пускать меня на мессу. А вы не желаете больше выслушивать мои исповеди. Ну а раз я даже на Господа Бога не имею права, то как же вы хотите, чтобы я вела себя хорошо?

— Если бы из-за вас не происходили скандалы в самом храме, вы не докатились бы до этого. Начать с того, что я никогда никого не отказывался исповедовать, но для вас я выдвинул некоторые условия. Исповедь должна оставаться тайной Бога, священнослужителя и грешника. А вы, вы же орёте в храме, вы вопите разные мерзости!

— Я понимаю. Я так скорблю о своих грехах, что когда я рассказываю про них, меня охватывает гнев. Вот, к примеру, этот случай с Реквиемом, когда вы тут появились. Вы даже не знаете, что я собиралась с ним сделать. Я собиралась…

— Ладно, ладно, мы сейчас не на исповеди. Оставьте все эти ваши истории при себе. Послушайте, я хочу попытаться вам помочь. Приходите на исповедь, когда у вас будет желание, но только не открывайте рта. Принесите мне список ваших грехов, и всё. А я уж как-нибудь разберусь.

— Благодарю вас, господин кюре. Если бы вы только знали, как я рада. Я так люблю Господа Бога и Иисуса, и святых тоже. Вот и о святом Франциске-Ксаверии я часто думаю. Мне он кажется таким миленьким со своей бородкой и своими розовыми щёчками. Может, он не слишком упитанный, ну и ладно, это не главное. Он как вы, господин кюре, вы ужасно симпатичный. Я всегда вас очень любила. Ах! Вот-вот! Ах! Да-да, я вас действительно очень люблю.

Склонившись над ним, Большая Мендёр пристально, оценивающе разглядывала его, и в её больших коровьих глазах плясал диковатый огонёк.

— Ну полно, — пробормотал он слегка дрожащим голосом. — Так я могу опоздать.

Забрав свой драндулет у кузнеца, священник съехал вниз по во-ле-деверскому склону, не нажимая на педали. Этот не требовавший усилий деревенский спуск всегда доставлял ему удовольствие. В такие моменты он мог воображать, будто мчится на велосипеде своих грёз, приятно и назидательно поблёскивающем никелем. Но на этот раз его мысли были заняты другим. Он был встревожен и разочарован. Вот уже неделю он не слышал почти ничего нового о Вуивре. Правда, кое-кому она ещё попадалась, но лихорадка первых дней, возникавшая при мысли о таком соседстве, пошла на убыль. С Вуиврой, можно сказать, свыклись. Священник, рассчитывавший на тягостную атмосферу мистических тревог, дабы, воспользовавшись ею, вновь овладеть собственным приходом и разоблачить обман радикалов, сердился на Вуивру за то, что она прекратила свои проказы. Казалось, в Во-ле-Девере она отдыхала, как на курорте, во всяком случае, шуму от неё было меньше, чем от Большой Мендёр. Съезжая по склону на велосипеде, священник предавался грёзам о том, как Вуивра сначала уморит в деревне сорок коров, а потом под покровом ночи проникнет в церковь, чтобы украсть дароносицу и разбросать измельчённые змеиные яйца; однако он застанет её врасплох, запрёт на ключ и под звон набата соберёт весь приход; и пока толпа будет тесниться у врат храма, желая посмотреть на Вуивру, он войдёт туда один и там с ней сразится; эта дрянь захочет его соблазнить и предстанет перед ним нагой; но при помощи целого горшка святой воды, вылитого куда надо, он её обезобразит; она ринется на него с выпущенными когтями, пытаясь пронзить его языком — заострённым и ядовитым жалом, и изо рта у неё будет вылетать пламя; и тогда он свяжет ей язык латинскими словами, даст ей хорошего пинка в брюхо и покажет ей распятие; она испустит истошный зверский крик и, перед тем как испариться в дыму, признает, что прав один лишь Господь; население Во-ле-Девера, став свидетелем этих чудесных вещей, запоёт духовный гимн, и тогда весьма приятной наградой станет для него пение самого Вуатюрье, который будет петь своим слабым верхним голосом. Ближе к концу спуска священник вернулся к невзрачной реальности. Вуивра являлась не более чем жалким и ветхим мифом, и перевести её в другой разряд было никак нельзя, даже несмотря на её засвидетельствованное многими материальное присутствие. Да и враги веры стоят не больше её самой. Всех этих дикарей, которые ходят, не поднимая головы от земли, ничем не удивишь. Даже если бы сам Господь со своими громами и небесным воинством поселился в обыкновенном сельском доме, крестьяне за неделю привыкли бы к нему, как они привыкли к соседству Вуивры.