– Ну, еще же я тебя хочу спросить, – подумавши, говорит Никифор. – Будь ласков, покажи мне, где тут есть мой тесть или теща; я еще у них хочу проситься, не заступилися ли бы они за меня хоть немного, чтоб я тут от вас не пропал, так что и бедная жена моя не будет знать, где я.
– Тесть или теща? – сказал Радько. – Поминай их как звали! Они, видишь, вышли из нашего прихода, хотя и тут лежат; они, знаешь, все умничали на том свете: все нищим подавали, да бедных снабжали, да с неимущими последним куском хлеба разделялися; так их все они и облегли, да ночь и день все их и увеселяют, а старики твои лежа утешаются и от нас совсем отстали, а про ваш свет и вспоминать не хотят.
Почесал Никифор затылок после таких рассказов да и говорит себе тихо:
– А чтоб вы пропали с вашею выдумкою есть вареники!
Да, наклонив голову, стал думать, как бы от них отделаться. Вот думал-думал, да и вздумал, да от радости усы себе разгладил, да и говорит себе:
– Хорошо же – будете есть шиш, а не вареники.
Вот как перецеловались все, да и не расходятся, ожидают разрешения. Отец Никита велел дьячку тушить свечи, а книги и все сложить, как было, а сам взял Никифора за руку и говорит:
– А ну-те, панове миряне! Идите за нами, станем разрешать. Вот как вышли все на кладбище, отец Никита и говорит:
– А ну, человече с того света, вынимай свой гостинец, да смотри, чтобы ты поделил его на части; чтоб каждому, сколько тут нас есть, чтоб всякому достало: и старому и малому, всем поровну, и чтоб ни одному ни больше, ни меньше. Когда же не разделишь хорошо, что кому-нибудь не станет, или кому больше, а иному меньше будет, то тут тебе и аминь! Таки вот тут тебя и разорвем на маленькие кусочки. Вот что.
– Да то это за напасть такая? – крикнул уже на них Никифор, как рассмотрел, что тут, до чего дойдет, можно и уйти. – Как-таки можно таким маленьким кусочком вареника да обделить всю вашу громаду! Вижу, что это только ваши выдумки, чтоб человека погубить. Пойдем-ка к ратуше, да разбудим писаря, и хотя он со мною вчера крепко пьян был, да до сих пор и проспался; так он нам на счетах рассчитает, что не можно таким кусочком всех вас обделить.
– Але! Нам нечего к писарю, – зашипела вся громада. – Он уже нам не начальник, мы тут старшие.
– Когда же вы тут старшие, так цур же вам! – крикнул на них Никифор, да как засучит рукава, как сложит кулаки, как кинется в кучу, чтоб пробиться между ними, да уйти домой… так что ж! Кажется, и бьет, еще и крепко бьет: кого по морде, кого в грудь, и ногами толчет… Так, сердечный, только себе кулаки сбил и чуть ног своих об их ноги не переломал, а им ничего и не сделал: известно кость! Что с нею сделаешь? Таки ничего! Только пуще рассердил их… потому что как кинулися все на него, как заревут:
– Так уходить? Вот мы тебе дадим! Дели же, сякой-такой сын! А не то, вот мы тут тебя разорвем на куски.
Пришло Никифору совсем пропадать. Уж не выдумает, что ему и делать, да с испугу стал отпрашиваться:
– Пустите же, батюшки голубчики, пустите!.. Ох, не давите же меня вашими холодными костями!.. О! Да и озяб же я, вот так и трясусь. Будьте ласковы, вынесите мне шапку; забыл там: уши так померзли, что не то что!
– Какая тебе шапка! – отозвалися к нему опять мертвецы. – Делай свое дело, видишь, уже не рано!
– Та-та-та-та! Теперь догадался, – шепнул себе Никифор да и глянул на звезды: Воз уже докачивается к восходу солнца. Вот, погладив усы, и говорит им:
– Вижу теперь, люди добрые, что с вами делать нечего. Я было хотел пошутить, но вижу, что вы этого не любите. Когда делить, так делить. А говорите: кто над вами тут есть атаман или какой старший?
– Нет никакого старшего! И все тут равны! Прошло панство! – загудели мертвецы.
– Так кто знает, сколько тут вас счетом? – спрашивал Никифор.
– Дели без счету, тогда увидишь, как кому не станет.
– Вот те на! – уже Никифор крикнул на них, все поглядывая на звезды. – Как вас разобрать? Иной, может, по две доли будет хватать на мою беду. Без счету не хочу. Считайте, тогда и делить буду.
Да подбоченился, как исправник, и отворотился от них, и ходит между ними, и не уважает, как и тот, мирской сходки.
– Да до которых пор это будет? – зашипели опять мертвецы. – Не будет тебе счету, считай сам.
– Лихо вашей матери! – говорит Никифор. – Считай, когда же я счету не знаю. Двадцать десять насчитаю, а далее тпрру! Ну, так позовите из ратуши писаря, так тот вас пересчитает.
Да усмехнулся и сказал тихо:
– Нагайкою, как в степи косарей.
– Э! Да ты еще и торгуешься? Дели скорей, а то мы тебя разделим.
– А чтоб вы все издохли! – рассердившись, бранил их Никифор. – Как же вас всех в куче мне поделить? Садитесь-ка все по кучам: старые к старым, молодые к молодым, деды особо, а бабы особо; так же и парубки и девки…
– А парубкам с девками садиться? – спросил один парубок, оскаливши зубы.
– Вот я вам дам к девкам! Даже и тут у вас жениханье на уме. Прочь! – грозно прикрикнул на парубков. – Садитесь особо, а девки особо.
– Вот и рассудил! О, чтоб тебя! – зашипели все девки.
Кости только загремели, как начали мертвецы усаживаться, да все куча возле кучи. Старые деды и бабы еще-таки пристойнее были: те посадилися розно. А что молодые бабы, девки, да-таки и мужчины, какие еще не очень старые были, и наибольше парубки, так уже между собою помешалися, что и разобрать их не можно было. Да подняли между собою игры да смехи: рады, что вместе собралися, да разные выдумки, как будто когда-то им было на вечерницах; да так, что сколько старые, да и сам отец Никита их ни удерживал, так ничего и не сделают. А наш Никифор им и не мешает.
«Пускай, пускай! – думает себе, – да еще и рад, что они жужжат, как те пчелы».
Когда те усаживалися, вдруг дети, что бегали около церкви, сюда же явилися и бросаются к Никифору, и знай свое кричат:
– Нас мати родила, некрещеных схоронила, под порогом положила… Дай и нам, дядюшка, вареника; а как не дашь, защекочем до смерти…
– А зась, цыганенки! – крикнул на них Никифор, топнув ногой. – Вон отсюда! Вы не этого прихода. Пожалуй, есть вас много таких, что под пле тнем брошены и в кувшинах потоплены, то, как мне всех обделять, так это у меня не только вареника, да и волос не станет…
– Совсем! Обделяй скорее! – заклокотала мертвецкая громада, усевшись порядком.
– Хорошо, когда совсем! – отозвался к ним и Никифор, еще-таки посматривая на звезды. – Вы совсем, вот и я скоро совсем.
Вот и начал под ногами в снегу искать да и нашел щепочку; выковырял полвареника, показывает им и говорит:
– Нате же, люди добрые! Да поминайте мою доброту. Смотрите же, ешьте не спеша, чтобы кто из вас и не подавился; то еще мне будет беда: приедет суд с лекарем вас свидетельствовать, да еще скажут, что я вас отравил, да припишут беду, что и полтиною не отделаешься. Нате же.
Да и стал расчипывать вареник и приговаривает:
– Вот это одному, это другому, это третьему…
– Кукареку! – закричал петух…
Шарах! Рассыпалися наши мертвецы, и кости загремели, как будто кто мешок медных денег высыпал!..
Смотрит Никифор… Нет ни отца Никиты, ни пана дьяка, ни старых, ни молодых, ни девок, ни парубков… Осталися на кладбище одни могилы, как и вчера были.
– О-го! – закричал Никифор на все это. Он это их нарочно манил до третьих петухов, слышавши от старых людей, что только «одни черти от первого крика петушьего исчезают, а что ведьмы, мертвецы, упыри, волкулаки и всякая нечисть шляются до второго, а иные и до третьего крика». Вот он только их и ожидал.
– Фить-фить!
Посмотревши кругом, не остался ли который на сем свете, Никифор посвистал да и говорит:
– А что? Наелися вареников? Не прогневайтеся. Хотели меня погубить; теперь на тощий желудок почивайте, да уже больше меня не заманите. Что же мне теперь делать? Идти домой? Жена не поверит, что ей буду рассказывать, да еще и побьет, думая, что, может, я где по шинкам ходил. Пока живые звонари к заутрене зазвонят, еще не скоро. Лягу тут спать, зазвонят, я тут и есть.
Вот прилег себе на бугорок, как раз подле калитки, куда народ идет, свернулся и захрапел себе порядочно.
Спал-спал, как вот слышит, что его дергают и таскают то сюда то туда. Вот ему и кажется, что это мертвецы рвут его на куски. Он со сна давай кричать на весь голос:
– Кукареку, кукареку! – чтоб мертвецы исчезли от него, да рассыпалися, полагая, что то кричит петух. Потом слышит, что около него люди возятся да хохочут, и хотя его и дергают, да не рвут на куски, а еще и говорят:
– Никифор!.. Встань… Встань!..
Вот он глазами хлоп! – глядь! перед ним поп… Да уже не отец Никита, а отец Павел, живой поп, и дьячок пан Степан, и все люди, сколько их тут ни видит, все живые люди, и соседи, и приятели его; а тут и писарь из ратуши, с которым он вчера там исправно погулял.
Встал наш молодец, и глаза продирает, и чешется, и не знает, что ему говорить, что его и поп, и все люди бранят и пьяницею называют и что целую ночь таскался, да так, где случилося, там и валяется.
