Лиза из Ламбета. Карусель - Сомерсет Уильям Моэм

Кемп. — А раньше-то, Лиза, помнишь? Ты, бывало, коришь меня, а я и думаю: не может быть, не моя дочка, не ее девять месяцев под сердцем носила, должно, подменили. Ведь ежели подумать, мужчина — тот наверняка не знает, его дитя или не его; а женщину не проведешь, она завсегда свое-то отличит, ей чужого-то не всучишь без того, чтоб она не поняла.

— Ой, как мне весело, — продолжала Лиза. — Не знаю, что это, да только смеяться хочется, пока животик не надорву. — И затянула песню «Ведь он же славный парень».

Лизино платье было порвано и запачкано, лицо в царапинах и синяках, под носом запеклась кровь; один глаз так распух, что едва открывался, сосудики полопались; волосы свисали на лицо и плечи; Лиза хихикала, как дурочка, и подмигивала этим изуродованным глазом.

Лиза уже не пела, а выкрикивала слова, отбивала ритм рукой по столешнице. Миссис Кемп улыбалась, приглаживала свои жидкие седые патлы и вдруг затянула надтреснутым голосом:

Лизу постепенно охватывала меланхолия. Следствием стала песня «За счастье прежних дней»:

В конце концов обе притихли, а вскоре послышался храп миссис Кемп. Лиза уложила мать, притулилась рядом и тоже заснула.

Лиза очнулась глухой ночью. Рот ее горел, при малейшем движении голову пронзала острая боль. Мать, очевидно, уже просыпалась, потому что лежала теперь на своей половине кровати, полураздетая, стянув на себя одеяло и подмяв простыню. Лиза озябла; она тоже частично разделась — сняла башмаки, юбку, жакетку — и залезла обратно в постель. Хотела было укутаться вместе с матерью, но миссис Кемп только всхрюкнула во сне и плотнее завернулась в одеяло. Тогда Лиза укрылась своей юбкой и шалью, что были брошены тут же, в ногах постели, и попыталась заснуть.

Ничего не получилось: голова и руки горели, мучила жажда. Лиза попробовала встать за водой, но ее несчастную голову прожгла такая боль, что девушка со стоном и мучительно бьющимся сердцем рухнула обратно на кровать. К головной боли прибавилась боль, прежде незнакомая, пульсирующая по всему телу. Потом словно в самых костях зародился ледяной озноб, пошел по венам и артериям, по каждому мелкому сосудику, створаживая кровь. Лиза вся покрылась гусиной кожей. Так она и лежала, поджав ноги, свернувшись калачиком, укутавшись в шаль, стуча зубами, и шептала, прикусывая язык:

— Ой, как холодно. Как холодно. Мама, укрой меня, не то я насмерть замерзну. Я насмерть замерзну!

Вскоре, впрочем, озноб уступил место жару. Лицо горело, Лиза обливалась потом. Она сбила ногами свое тряпье и расстегнула пуговки у ворота.

— Пить, — молила она. — Господи, все, что угодно, за каплю воды!

Ее никто не слышал — миссис Кемп спала мертвецким сном, периодически всхрапывая.

Лиза лежала, то трясясь от холода, то задыхаясь в жару, слушала тяжелое дыхание матери и всхлипывала от боли. В отчаянии она сгребла подушку и простонала:

— Почему, ну почему я не могу вот так же спать?

А темнота! Какая темнота заполняла комнату! Густая, жуткая; верно, такая бывает в склепах. Темнота казалась осязаемой.

Суеверный ужас охватил девушку; она чуть не молилась на слабый свет уличного фонаря, проникавший в окошко. Лизе казалось, ночь никогда не кончится — минуты стали часами, Лиза не чаяла дожить до утра. Снова ее пронзила неведомая острая боль.

Ночь тянулась, могильная темнота и не думала разжижаться, мать все так же храпела подле.

Наконец, уже под утро, Лиза забылась сном; только сон был едва ли не хуже бессонницы, потому что сопровождался ужасными видениями. Ей снилась драка, причем соперница ее не только увеличилась в размерах, но и размножилась, и, куда бы Лиза теперь ни сунулась, путь ей преграждала новая огромная миссис Блейкстон. Лиза бросилась бежать, она бежала, бежала, пока не обнаружила, что бегает по кругу, как накануне, когда пыталась улизнуть от миссис Блейкстон. Лиза металась по улицам, сворачивала в переулки, пряталась за углами, а многочисленные миссис Блейкстон стерегли каждый ее шаг и оборачивались то дверью паба, то метлою, и все перепуталось, и голова кружилась, пока наконец Лиза не подскочила на кровати, словно от толчка.

Темноту сменил промозглый тусклый рассвет. Лизины голые ноги промерзли до синевы. Рядом, как и ночь напролет, слышалось сиплое дыхание пьяницы-матери.

Долго Лиза лежала неподвижно, слишком измученная, чтобы двигаться. И все ж теперь было лучше, чем ночью. Наконец проснулась и миссис Кемп.

— Лиза!

— Что, мам? — еле слышно отозвалась Лиза.

— Сделай-ка чаю.

— Не могу, мам, — мне ужас как худо.

— Вот новость! — неприятно удивилась миссис Кемп и взглянула на дочь. — Батюшки! Что это с тобой сделалось? Глянь-ка, щеки что печка, а лоб! Так и горит! Что с тобой, детка?

— Не знаю, — простонала Лиза. — Мне всю ночь было худо, думала, умру.

— А, все понятно, — миссис Кемп покачала головой. — Ты просто не привыкши к крепкому, вот тебе и неможется. Бери-ка пример с меня — я нынче свежа, что ромашка полевая. Видишь, как вредно для организмы воздержание; кто говорит, будто полезно, тот дурак. Потому в конце концов выпить-то приходится, и гляди, как оно тяжко с непривычки.

Миссис Кемп усмотрела в случившемся перст Провидения. Смешала виски с водой.

— На-ка, выпей, Лиза. Ежели накануне кто перебрал, так с утреца ему надобно еще капельку добавить. Потому известно: клин клином вышибают. Верное стрекство.

— Убери, — скривилась Лиза. — От одного запаха тошнит. Никогда больше крепкого в рот не возьму.

— И-и, дочка, этак многие зарекались. А где нынче их зароки? В том-то вся и штука, что без этого не проживешь. Вот хоть я — уж сколько мне всего на долю-то выпало… — впрочем, вряд ли есть смысл в очередном повторении излюбленного монолога миссис Кемп.

Весь день Лиза пролежала в постели. Том справлялся о ее здоровье и получил ответ, что она очень плоха. Лиза жалобно спросила, не приходил ли еще кто, вздохнула, услышав «нет». Однако ей было слишком худо, чтоб думать