Доставка задержанных каждый раз превращалась в маленький триумф власти. Мы прошли через ворота казармы как раз в полдень, когда двор заполнен солдатами, и нас, как я и опасался, встретили шумным весельем. Пока наши конвоиры передавали нас — под расписку — караульным, вокруг образовалось плотное кольцо любопытных, которые не скупились на ехидные реплики, хотя в большинстве своем уже испытали на собственной шкуре то же самое.
Мы провели еще некоторое время в караулке, пока, по приказу начальника караула, в наших спальных залах пересчитывали выданные нам предметы снаряжения, — и нам очень повезло, что за время нашего отсутствия ничего не пропало. Массари после осмотра заглянул в караулку и сообщил мне, что все в полной сохранности. Леонарда и Пауля тоже привлек слух о нашем прибытии: первый поприветствовал меня с сочувствующим выражением лица, второй — с плутовской улыбкой человека, который еще не успел стать одноглазым.
Потом мы были препровождены в канцелярию, где нас встретил седой полковник — первый офицер, которого я здесь увидел. Кроме доставивших нас караульных и писаря, в комнате находился еще и Полюс, который смотрел на меня с молчаливым укором. Я ожидал, что теперь нам прочитают длинную нотацию, но с чувством облегчения понял, что наш поступок рассматривают не столько в нравственном, сколько в чисто деловом аспекте. Полковник, казалось, не обращал на нас внимания и ограничился тем, что сухо задал Полюсу несколько вопросов, касающихся длительности нашего отсутствия и комплектности предметов снаряжения. Потом он побарабанил пальцами по столу и объявил приговор: Бенуа получил пятнадцать суток дисциплинарного ареста, я — десять. На этом судебный процесс закончился, и нас увели.
Еще не знакомый со всеми тонкостями применения власти, я, собственно, ждал более сурового наказания. Однако начальство по понятным причинам предпочитает натягивать узду хоть и крепко, но постепенно, то есть не начинать сразу с серьезных наказаний — иначе гарнизон быстро превратился бы в большую тюрьму. Одна или две самовольные отлучки, вроде нашей, рассматриваются как часть нормального цикла подготовки солдата; получив последовательно десять, двадцать, сорок и шестьдесят суток ареста, даже самый ненадежный кантонист становится более уступчивым. Однако строптивец, который на этом не остановится, должен быть готов к более суровому наказанию.
Арестантские камеры тянулись вдоль длинного узкого коридора, попасть в который можно было только через караулку. Коридор отделял их от внешней стены казармы, и по нему постоянно прохаживался часовой. Я надеялся, что Бенуа будет моим соседом, но нас поместили в противоположные флигели, и я оказался в малоприятной компании. С одной стороны от меня лежал на нарах страхолюдный голландец, совсем недавно возвращенный из своего четвертого побега и отбывавший здесь шестьдесят суток; с другой — нечестивый фламандец, который в Марселе пародировал молитву, а сюда попал за какие-то мерзкие делишки. Он каждый день развлекался тем, что сквернословил и буянил, как дикий зверь, пока часовой, которому это надоедало, не начинал колотить прикладом в дверь. Голландец, напротив, был погружен в странные разговоры с самим собой, периодически прерываемые пугающим смехом.
Другие камеры тоже были заняты, и те узники, что отличались музыкальными склонностями, коротали время, напевая или насвистывая песенки. Особенно в полуденные часы я часто слышал многоязыкое пение, доносившееся, как мне мерещилось, из подвешенных в ряд, одна за другой, птичьих клеток.
Камера, где мне приходилось рассчитывать лишь на себя, была длинной и узкой, как сумрачный коридор, и нисколько не соответствовала моим романтическим представлениям о темницах. Раскинув руки, я мог бы одновременно дотронуться до двух продольных стен, тогда как расстояние от одной поперечной стены до другой составляло семь шагов. Стены были побелены известью; я обнаружил на них ряды нацарапанных вертикальных и поперечных черточек — несомненно, примитивные календари, которые вели такие же, как и я, затворники. В расположенной напротив входа стене на самом верху имелась отдушина, величиной с выломанный кирпич; через это отверстие в темноту нашей камеры падал тонкий луч света, по положению которого я приблизительно определял время.
Скоро мне надоело сидеть на нарах, и я начал равномерными шагами ходить туда и обратно по камере. Очевидно, так же поступали и многие до меня, на что указывала протоптанная на кирпичном полу дорожка, в местах поворота отмеченная двумя круглыми углублениями.
Прогуливаясь, я в принципе мог бы, сколько душе угодно, строить воздушные замки; и я попытался вернуться к любимым грезам (для которых прежде, перед тем как заснуть, придумывал продолжения, иногда целыми месяцами): например, о грандиозном полете в межпланетном пространстве, о жизни в муравьином дворце или об одиноком странствии по вымершему миру. К сожалению, я обнаружил, что дар вольной фантазии, столь часто радовавший меня, в камере совершенно пропал. Так я узнал, что мы не в любой ситуации способны использовать досуг и что даже бездельничанье доставляет удовольствие лишь тогда, когда мы свободно распоряжаемся своим временем. Досуг, как и все хорошее на этом свете, тотчас теряет привлекательность, когда его нам навязывают.
С другой стороны, вынужденное пребывание в тесной камере имело то преимущество, что способствовало размышлениям практического характера. У меня было здесь вдоволь времени, чтобы обдумать сложившееся положение, и я с мучительной отчетливостью понял всю абсурдность и смехотворность своей затеи. Я решил, что теперь устрою свою жизнь иначе… И, может, проведи я в этой дыре месяца три, она сотворила бы со мной большее чудо, чем все воспитательные меры, когда-либо ко мне применявшиеся. Впрочем, к полноценному жизненному циклу, с его воспитательными элементами, относится и время тюремного заключения — поэтому некоторые бывшие узники, вспоминая это время задним числом, не жалеют о нем, несмотря на все, что им довелось пережить.
Теперь я действительно попал в одну из тех ситуаций, о которых мы читаем в книгах; но удивительно, что при этом — как бывало и позже при аналогичных обстоятельствах — приключение сразу утратило приятный характер. В момент, когда все начинает происходить всерьез, радость, присущая умственным играм, нас покидает.
Зато у меня возникло чувство уверенности, прежде мне неведомое. Мое тогдашнее состояние можно уподобить состоянию Робинзона, когда он понял, что оказался на острове: я должен был приготовиться к долгому пребыванию в том месте, куда попал. Как бы то ни было, у меня, как у вольного стрелка, в запасе оставались еще две, в лучшем случае три пули, и мне казалось важным, чтобы уже первая попала в яблочко[35].
Предаваясь своим размышлениям, я с утра до вечера расхаживал по камере, иногда присаживаясь на нары, чтобы передохнуть. Утром караульный приносил мне кружку кофе, в обед — жиденький суп, вечером — одеяло, кувшин воды и кусок хлеба.
На третьи сутки наступило облегчение: теперь меня с утра забирали для двухчасовых предобеденных занятий под надзором Полюса, объединившего меня, длинного голландца и фламандца в особое отделение. Таким образом, начальство позаботилось, чтобы ход нашей военной подготовки не прерывался.
Поскольку при любой перемене к худшему все сколько-нибудь нормальное начинает казаться нам привилегией, такой перерыв в тюремном распорядке был мне очень приятен. Угрюмый Полюс сначала обращался ко мне только по-французски; однако, увидев мои старания, постепенно смягчился и вернулся к немецкому. Он выразил надежду, что после недавнего печального опыта я буду придавать больше значения службе, и это в самом деле было моим намерением, хотя, разумеется, мною двигали не те соображения, какие имел в виду он.
Я рассчитывал привести себя в лучшую спортивную форму — прежде всего, чтобы выдерживать напряженные марш-броски. Я хотел также научиться долго переносить жажду и решил впредь участвовать в тренировочных маршах, имея при себе лишь пустую флягу. Эти намерения заставили меня основательно заняться мелочами службы; как ни удивительно, добровольное подчинение дисциплине укрепило, подобно хорошему лекарству, и мое внутреннее состояние. Я таким образом случайно обнаружил самое действенное целебное средство от неприятностей, какое имеется в нашем распоряжении: оно заключается не в поисках лазеек, а в разработке диеты, соответствующей этим неприятностям, что хорошо понимали прежние врачи, исцелявшие подобное подобным[36].
Вероятно, по этой причине Полюс старался не замечать тех коротких переговоров, которые я в перерывах проводил с Массари. В продолжение этих дней Массари исполнял мои поручения и контрабандой доставлял мне всевозможные вещи, которые скрашивали мое пребывание в заключении: например, апельсины, сигареты, спички, свечи и испанские газеты. Правда, курить в камере запрещалось; но караульный, если и заходил в камеру, как правило, ограничивался тем, что с многозначительной улыбкой втягивал носом воздух. А вот со светом следовало проявлять осторожность; но я придумал, как жечь под одеялом свечные огарки, и в этом странном кабинете для чтения приобрел достаточно детальные теоретические познания о корриде.
