— Да нет, нет, вы со мной не церемоньтесь. — И он ушел.
— Человек впервые у нас в доме, что он о нас подумает? — проговорила Жоржетта.
Но Люсьен ничего на это не ответил.
— Завтра же напишу им, вот увидишь! За кого они нас принимают? — угрожающе сказал он.
Тут он вспомнил о девочке, она все еще продолжала стоять рядом с ним, а он ее так до сих пор и не поцеловал.
— Сама понимаешь, я ведь злюсь не на тебя, — объяснил Люсьен, нагибаясь к дочке и крепко целуя ее в обе щеки.
— Раздевайся, доченька, — нежно сказала мать.
Чтобы снять пальто, девочка отошла от отца, и тот последовал за ней с протянутыми руками, словно оберегая ее. Но, видимо, подумав, что его жест со стороны должен выглядеть глупо, сразу же одернул себя.
— Я тоже раздеваюсь, — заявил Люсьен, резкими движениями расстегивая куртку.
— Люсьен, почему? — спросила Жоржетта.
— Не пойду. Нечего меня за дурака считать!
— Люсьен, это же не основание…
— Основание или нет, плевать я хотел. Вши! Еще что придумали! Уж я им напишу!
Люсьен снял куртку, шарф, кепку и повесил свою одежду за дверью.
Жоржетта знала, что его не переубедишь. Она помогла дочке снять пальто. Вся одежда на девочке была новая, добротная. Хороший шерстяной пуловер, Жоржетта машинально, совсем как в магазине, пощупала его. Глядя на мать, Жинетта с довольным видом улыбнулась, гордая обновами.
— Люсьен, но ты же обещал прийти. Тебя ждут. Товарищи-то в этом не виноваты.
— А я виноват? За кого они меня принимают? Раз я сказал нет — значит нет, сама знаешь!
* * *
Нужно было покормить девочку и ложиться спать. Жинетта ела неохотно, без аппетита…
— Какая у нас теперь хорошая квартира! — заметила она, садясь за стол и оглядывая кухню.
Да, ведь Жинетта еще не видела их нового жилища. Почему же она ничего не сказала раньше, сразу, как вошла? Теперь ясно, как ее сбил с толку и смутил прием, оказанный родителями…
Люсьен это понял, и когда Жинетта отодвинула тарелку, он поставил дочку между коленями, как любил это делать раньше, и решил пересилить себя и говорить ей только ласковые слова, хотя бы они и были банальными и совсем не выражали его душевного состояния.
— Ну, рада видеть папку? Знаешь, твой братишка как вырос! Он уже боксирует со мной.
Жоржетта старалась помочь Люсьену. Зная мужа, она понимала, как ему сейчас трудно.
Люсьен снова было вспомнил об обиде, Жоржетта это заметила по его глазам.
— Вши!
Краска бросилась ему в лицо, но сейчас это была краска стыда — возмущение уже улеглось.
Стараясь отвлечь мужа от этих мыслей, Жоржетта спросила нарочито бодрым голосом:
— Жинетта, ты видела Эйфелеву башню?
— Еще бы!.. Мы даже поднимались на нее. Какая высоченная! Машины внизу крошечные, крошечные. И едут-то совсем тихонечко…
Жинетта уже перестала думать о своей стриженой голове, да она, наверно, давно с этим свыклась. А вши? Она, скорее всего, не видела в этом ничего оскорбительного.
Девочка расцеловала отца и мать и заснула, успокоенная и счастливая.
Люсьен тоже понемногу пришел в себя. Все те милые слова, которые он и слушал и говорил рассеянно, все же оказали на него свое действие. Жоржетта решила этим воспользоваться:
— Может, тебе пойти?
Она вовсе не хотела, чтобы муж уходил, но понимала: останься он дома, когда такое творится, — будет мучиться. Жоржетту больше всего беспокоила не его работа, а он сам.
— Все равно, теперь поздно, уже половина первого, — огорченно ответил Люсьен. И добавил: — Они все разошлись.
Вернулась домой Жанна Гиттон, так ничего и не разузнав о муже. Люсьен и Жоржетта легли, но не могли уснуть. Он повернулся к стене, притворившись, что хочет спать. Жоржетта все же заговорила с ним, шепотом, боясь разбудить детей. Все спали в одной комнате, и только Жинетте было решено на ночь ставить кроватку в кухне.
— Знаешь, Люсьен, может, у них были какие-нибудь свои соображения. Ведь, судя по всему, они люди хорошие. Посмотри, как Жинетту приодели — все новенькое… Дело не в вещах, а просто поступок сам по себе… Может, они не думали, что это нас так огорчит…
Люсьен ничего не ответил. Жоржетта только почувствовала, как он пожал плечами.
— Знаешь, Люсьен, волосы быстро отрастут.
— Дело не в этом, Жоржетта.
Люсьен говорил правду. Дело ведь не только в том, что ему жаль этих мягких, золотистых волос…
— Люсьен?.. Ты спишь?
— Ведь ты же знаешь, что нет.
— Почему ты не пошел? Что ты теперь скажешь товарищам?
— Ты же меня знаешь, вспылил, вот и все. Но все-таки я скажу коммунистам все, что я об этом думаю. Доверили-то девочку мы им.
У Папильонов было тихо — видимо, Фернанда легла. А у Франсины кто-то продолжал ходить взад и вперед по комнате. Наверное, Мари, а может быть, Жак, скорее он — шаги тяжелые… Каждые пятнадцать минут доносился звон часов откуда-то с конца коридора, вероятно от Альфонса.
Было часа три утра, когда Люсьен спросил:
— Жоржетта, ты ничего не слышишь?.. Грузовики перестали проезжать. Я уже давно прислушиваюсь, это точно!
Люсьен встал, натянул брюки, подошел к окну и остановился.
— Накинь что-нибудь. Такая ясная луна — наверняка мороз. — Жоржетта тоже встала, набросила на плечи мужу куртку, потом оделась сама.
— В самом деле, не слышно грузовиков. Что же произошло?
— Может, они все уже перевезли?
— Что ты! А если так, то у них было гораздо меньше горючего, чем говорили.
— Может, это твои товарищи что-нибудь сделали?
— А что они могли сделать? Так просто все не получается. Разве что какой-нибудь псих натворил глупостей… Да все равно, мы бы услышали…
— Тише! Смотри, Жинетта уже проснулась.
— До чего же глупо, что нельзя узнать, что там происходит. Только бы за этим не крылось еще что-нибудь…
— Помолчи… Ты ничего не слышишь?
Оба прислушались.
— Как будто стучатся?
— Да, стучат.
Это была Мари. В коридоре хлопали двери.
— Вы заметили? Грузовики…
На лестничной площадке собрался народ. В основном женщины, но среди них и Альфонс, и Жожо, и Жежен, и Жак…
Все стоят около большого окна, откуда днем далеко видна дорога, идущая в порт. Сейчас, несмотря на яркую луну, которая, казалось, решила посветить как следует в эту последнюю ночь года, ничего нельзя различить.
Жежен хотел было выйти на улицу, пройти, как бы прогуливаясь, выяснить в чем дело. Я, мол, старик, притворюсь дурачком, они ничего не посмеют мне сделать. Но его отговорили. Здание стоит у самого американского склада, и они не будут разбирать, кто он — старик или молодой, — просто пристрелят на месте. Ничего не поделаешь, так в неведении и придется пробыть до утра.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Партбилет
Утром первым вернулся в дом старик Дюпюи и привел с собой Сегаля.
Они знали только то, что у въезда в разрушенную деревню, в том месте, где сужается дорога, несколько грузовиков врезались друг в друга. Как это произошло? Говорят, у одного грузовика заглох мотор и он остановился на левой стороне дороги. Следовавшая за ним машина хотела во что бы то ни стало объехать его, наскочила на столб и отлетела от него на первый грузовик. Третий, ехавший сзади, не успел затормозить — вот вам и затор.
Удачнее и нарочно не придумаешь… Может быть, это и не случайно, у руля ведь сидели французские солдатики…
— А вдруг это наши знакомые, — высказала предположение Леона Бувар.
Грузовики попытались все же проехать полем. Но земля на вчерашнем солнышке оттаяла, и ночь тоже была удивительно теплая. Первая же машина завязла в грязи по брюхо. Она даже не смогла выбраться обратно, на дорогу и до сих пор там торчит. Итак — четыре грузовика! Картина недурная, что и говорить…
— Вот если бы они все там застряли, — мечтательно сказал Жожо.
Да, картина недурная. Они, верно, и сейчас еще вытаскивают свои машины! Остальные грузовики вернулись на мол. Разгрузка продолжается, но перевозить горючее не на чем. Вот повезло! На такое никто и не рассчитывал.
Дюпюи всю ночь работал вместе с Сегалем.
— Вы всю ночь напролет трудились? Вот молодцы! — восхищенно заметил Жежен.
— А что ж тут такого? — удивился Сегаль. — Перед выборами мы тоже работаем немало, а уж в такой момент, как сейчас…
Вчера вечером после собрания ячейки старик Дюпюи, как бы невзначай, предложил Сегалю идти вместе с ним писать надписи. На собрание Сегаль пришел позже всех, но все же пришел, а это главное. Дюпюи все время наблюдал за ним. Вначале Сегаль был по-прежнему очень возбужден, потом понемногу начал приходить в себя. После разъяснения общего положения Сегаль несколько успокоился и даже стал принимать участие в собрании, обмениваясь мнениями с соседями. А в конце, когда стали распределять задания, он с преувеличенным рвеньем требовал себе все самое трудное. В этой готовности взвалить на себя одного всю работу еще чувствовалось недовольство. Все жесты Сегаля говорили: «Действовали бы другие, как я, и все пошло бы по-иному. Я бы им дал жизни!» Ну, ничего.
