в руке трубку.
– А можно мне прийти сегодня вечером? – Он был готов на все в блаженном предвкушении почти сказанного в ответ «да».
– У меня свидание.
– Вот как…
– Но я могла бы… пожалуй, его можно отменить.
– О! – задыхаясь от восторга, воскликнул Энтони. – Глория?
– Что?
– Я люблю тебя!
После недолгого молчания из трубки донеслось:
– Я… я счастлива.
Счастье, как однажды заметил Мори Ноубл, длится всего лишь в течение первого часа после избавления от особо тяжкого страдания. Но надо было видеть лицо Энтони, когда он шел в тот вечер по коридору десятого этажа отеля «Плаза»! Его темные глаза сияли, а решительные линии возле рта представляли собой отрадное зрелище. Он был красив, как никогда, благодаря одному из бессмертных моментов, являющихся людям в лучах такого яркого света, что воспоминаний о нем хватает на долгие годы.
Энтони постучал в дверь и, когда ему ответили, зашел в комнату. Глория, вся в розовых одеждах, накрахмаленная и свежая, как цветок, неподвижно стояла, глядя на него широко раскрытыми глазами.
Когда Энтони закрыл за собой дверь, она тихо вскрикнула и двинулась ему навстречу, стремительно преодолевая разделяющее их пространство, на ходу протягивая руки в предвкушении ласки. Смяв хрустящие складки платья, они слились в долгом, полном ликования объятии.
Лучезарное время
Спустя две недели Энтони и Глория радовали себя «практическими дискуссиями», как они называли беседы, во время которых под прикрытием сурового реализма совершали прогулки в сиянии вечного лунного света.
– Но не так сильно, как я тебя, – настаивал литературный критик. – Если бы ты действительно меня любила, то хотела бы, чтобы все об этом знали.
– Я и хочу! – возмущалась она. – Хочу стать на перекрестке, как человек-реклама, и сообщать о своей любви каждому прохожему.
– Тогда назови причины, по которым намереваешься выйти за меня замуж в июне.
– Ну, потому что ты чистый, такой же чистый, как и я. Существует два вида чистоты. Вот Дик чист, как надраенная сковородка. А мы с тобой чисты, как ручей или ветер. Я с первого взгляда могу определить, чист человек или нет и что собой представляет его чистота.
– Значит, мы с тобой близнецы.
Какой восторг вызывает эта мысль!
– Мама говорит, – Глория запнулась, – мама говорит, иногда две души создаются одновременно и любят друг друга еще до рождения.
Итак, Глория стала легкой добычей билфизма… Некоторое время Энтони беззвучно смеялся, устремив взор в потолок, а когда снова взглянул на Глорию, обнаружил, что та сердится.
– Над чем ты смеешься? – возмутилась девушка. – И до этого еще дважды. В наших отношениях нет ничего забавного. Я и сама не прочь повалять дурака и тебе не запрещаю, но когда мы вместе, это невыносимо.
– Прости.
– Только не извиняйся! Если не можешь придумать ничего лучшего, просто помолчи!
– Я люблю тебя.
– А мне безразлично.
Наступила пауза. Энтони чувствовал себя подавленным… Наконец Глория прошептала:
– Прости, я такая злюка.
– Нет, я сам виноват.
Мир был восстановлен, и последующие мгновения прошли еще более сладостно и трогательно, с некоторой долей остроты. Они оказались звездами на сцене, и каждый играл для двух зрителей. Страсть, кроющаяся в притворстве, породила истину. В конечном итоге именно в этом и заключается сущность самовыражения. И все же, пожалуй, любовь между ними более ярко выражалась в Глории, а не в Энтони, и тот часто чувствовал себя гостем, которого едва терпят на званом вечере, что устраивает Глория.
В разговоре с миссис Гилберт Энтони пережил ощутимое смущение. Водрузившись в миниатюрное кресло, дама слушала его с сосредоточенным вниманием и часто моргала. Наверняка она сама обо всем догадалась, так как в течение трех недель Глория ни с одним из поклонников не встречалась. И разумеется, миссис Гилберт не могла не заметить разительную перемену в поведении дочери. Ее часто просили отправить с нарочным корреспонденцию, и, как все матери, она прислушивалась к обрывкам телефонных разговоров, в которых, несмотря на старания скрыть истинный смысл, явно слышалась нежность.
Тем не менее миссис Гилберт тактично изобразила удивление, заявив, что новость ее бесконечно обрадовала, что, впрочем, действительно не вызывало сомнений. А вместе с ней радовались герани, цветущие в прикрепленных к подоконнику ящиках, и таксисты, в автомобилях которых романтичные влюбленные искали уединения, и – вот странное дело! – даже внушительные счета, на которых они царапали «ты знаешь, что я тоже» и передавали друг другу.
Однако в промежутках между поцелуями Энтони и его ненаглядная золотоволосая девушка постоянно ссорились.
– Подожди, Глория, – нетерпеливо начинал Энтони, – позволь мне объяснить!
– Ничего не объясняй, просто поцелуй меня.
– Нет, так нельзя. Если я задел твои чувства, необходимо это выяснить. Мне не нравится твой подход «поцелуй меня – и все забыто».
– Но я не хочу спорить. Разве не чудесно, что мы целуемся и забываем все плохое? А вот когда не сможем, тогда и наступит время споров.
Однажды незначительная размолвка приняла такой угрожающий оборот, что Энтони, вскочив с места, стал в гневе натягивать пальто. Казалось, еще мгновение, и повторится знакомая февральская сцена, но, зная, какую глубокую привязанность питает теперь к нему Глория, Энтони сумел унять гордыню. И вот уже Глория рыдает в его объятиях, а прелестное личико делается несчастным и жалким, как у испуганной девочки.
Постепенно они, сами того не желая, открывали друг друга с помощью непреднамеренных поступков и уловок, неприязней и предубеждений, а также намеков на прошлое, которые делались без всякого умысла. Из-за неуемной гордости Глория не умела ревновать, а поскольку Энтони был в высшей степени ревнив, эта черта характера уязвляла его самолюбие. Он рассказывал девушке о наиболее сокровенных моментах в своей жизни, желая зажечь хоть искру ревности, но все старания оказались тщетными. Теперь Энтони принадлежит ей, а о давно ушедших в забвение годах она не желает знать.
– Ах, Энтони, – говорила Глория, – всякий раз, обижая тебя, я потом страшно переживаю. Отдала бы правую руку на отсечение, лишь бы избавить тебя от боли.
В такие моменты ее глаза наполнялись слезами, и Глория не чувствовала обмана в своих словах. Однако Энтони знал, что бывают дни, когда они намеренно задевают друг друга, получая едва ли не удовольствие от обмена колкостями. Глория не переставала его озадачивать: обворожительно родная и понятная, отчаянно стремящаяся к неизведанной предельной близости, она вдруг умолкала и обдавала холодом, ее уже не трогали слова любви, да и вообще все, что говорил Энтони. Потом он часто находил причину зловещей замкнутости в физическом недомогании,
