— А разве коммунистов там не было? Не было коммунистической партии?
Старик снова пожал плечами:
— У нас, на пароходах были, это я знаю. А были ли и на суше — не могу вам сказать. Какое вам дело до Венесуэлы? Ну ее к черту…
Он вздохнул и махнул рукой. При свете, проникавшем из штурвальной рубки, лицо его показалось Константину еще более морщинистым, еще более потрепанным.
— Эх, молодой человек, что Венесуэла! Когда общество направило «Арабеллу Робертсон» в Средиземное море, капитан, который был пьяница и картежник, так распорядился судовой кассой, что четверть экипажа, в том числе и я, заболела цингой. Ваше поколение знает о таких случаях только понаслышке… Мне в 1934 году пришлось видеть в портах северной Атлантики такие матросские профсоюзы, делегаты которых умели говорить с судовладельцами, заставляли их дрожать от одного удара кулака по столу…
С севера на юг, оставляя после себя длинный огненный след, упала звезда.
— Пожалуйста, дядя Стяга, — сказал Константин, — расскажите, как вы потопили «Арабеллу Робертсон».
— Хорошо, юноша, расскажу. Делать мне сейчас все равно нечего.
— Как так нечего? Мы через пятнадцать минут двинемся.
— Сколько часов ходу? — спросил старик с равнодушием человека, которому тысячи раз приходилось задавать этот самый вопрос.
— Два — чтобы пройти расстояние, на которое нас отнесло с обеда.
Старик легонько похлопал его по щеке, повернулся и стал с трудом спускаться по трапу. Старика сразу поглотила тьма и откуда-то, уже снизу, еще раз раздалось его веселое:
— Фиу-фиу-фи!
Третьему помощнику, неизвестно почему, стало грустно от этого звука. Ощущение острой грусти не прошло даже тогда, когда пароход весь задрожал от пущенной в ход машины. Позднее, когда они тронулись, ветерок, вызванный движением парохода, освежил его разгоряченное лицо. Он украдкой посмотрел на Продана; тот напряженно следил за компасом, непрестанно вращая обитый медью штурвал.
Пробили четыре склянки. Николау, как всегда взлохмаченный, быстро поднялся по трапу на командный мостик.
— Ну что? — обратился он к Константину.
— Ничего.
— Мне показалось, что вы что-то сказали.
— Нет. Я ничего не говорил.
— Идите, покажите мне на карте место, где мы находимся.
Оба нагнулись над морской картой с карандашами и циркулями в руках.
— Смотрите, — сказал Константин, — мы были здесь и прошли пять миль по курсу сорок пять градусов. Где-то тут должна быть бригада из Даниловки… Товарищ Продан, прямо руль! Так держать!
— Есть, так держать! — откликнулся рулевой. Машина остановилась. Судно, уже больше не слушаясь руля, по инерции, прошло еще некоторое расстояние — и замерло.
* * *
В это самое время на юте Прециосу осторожно пробирался между бухтами каната. Здесь, плотно укрывшись одеялами, спали на чистом воздухе работницы консервного завода. Легкая зыбь мягко вздымала корму, медленно несла ее вверх, к звездам, потом, так же лениво, опускала…
Прециосу нагибался, рассматривая спокойные, казавшиеся особенно нежными и чистыми в звездном свете лица спящих девушек и найдя, наконец, ту, которую он искал, остановился и, стараясь не шуметь, опустился рядом с нею, от чего у него щелкнули колени.
— Маргарита! — тихо произнес он, трогая ее за плечо.
Девушка открыла свои, казавшиеся теперь особенно большими, прекрасные, дикие глаза и, устремив на него далекий еще сонный взор, прошептала:
— Кто это?
— Я… тише… ш-ш!..
Девушка вздрогнула и, приподнявшись, оперлась на локоть.
— Вы, дядя Силе?
Он пододвинулся, и Маргарита почувствовала, что от него разит водкой.
— Голубушка…
Она оттолкнула его:
— Перестаньте, дядя Силе! Ступайте прочь! Я буду жаловаться…
Она замялась: кому в таких случаях можно жаловаться?
— Я буду жаловаться капитану!
Прециосу это показалось так смешно, что он хихикнул и полез было целоваться, но она резким движением отодвинулась от него и толкнула спавшую подругу. Та пробормотала что-то спросонья.
— Кто это! Кто там? — громко спросил чей-то голос с другой стороны.
Маргарита отодвинулась еще дальше и посмотрела на него своими темными глазами. Прециосу был в ярости: она нарочно разбудила подруг, чтобы над ним посмеяться.
— Погоди, я тебя проучу, — прошипел он, вскакивая и быстро удаляясь. — Будешь ты у меня помнить!
Одна из девушек приподнялась и посмотрела ему вслед.
«Не беда, — думал Прециосу, шагая босыми ногами по палубе. — Скажу, что не я — в безлунную ночь можно и обознаться». Он все еще не мог успокоиться и постучал к Прикопу:
— Прикоп! Спишь?
Кто там? Ты? Заходи — дверь не заперта.
Прециосу вошел. В каюте было темно и пахло табачным дымом и потом. Он присел на край койки и начал рассказывать Прикопу о только что постигшей его неудаче.
— Она свела меня с ума, понимаешь? — возбужденно шептал он. — Не знаю, что мне делать. Помоги мне, Прикоп, поговори с ней, обещай ей, что…
— Не учи, знаю я, что ей сказать, — сонным голосом пробормотал Прикоп. — Я тебя понимаю. Ладно, поговорю…
— Она грозилась, что будет жаловаться капитану! — воскликнул Прециосу.
Прикоп тихо рассмеялся.
— Покажу я этому капитану, — ворчал Прециосу. — И ему и всем этим господам! Если они — командный состав и образованные, так это еще не значит, что они выше меня!
— Пора посадить эту сволочь на место, — поддакнул Прикоп, — научить их уважать партию! Плевать тебе на капитана! Ты человек с будущим — у тебя все впереди, Силе, ты сам удивишься, когда увидишь, куда тебя выдвинет партийная работа. Скажи, например: год назад ты был секретарем?
— Не был, — уже спокойнее проговорил Прециосу.
— Ну так вот: а через год ты, может, еще повысишься… попадешь в райком, как знать?
— Ну, это уж ты слишком, — запротестовал Прециосу, — я с тобой серьезно говорю!
— Я тоже. Что же ты нашел в этом невозможного?
Прециосу с достоинством пожал плечами, чего собеседник в темноте не видел:
— Невозможного, конечно, в этом нету… — процедил он.
— Вот видишь! Что же касается этой девчонки, то будь спокоен. Я тебя понимаю. Обещаю с ней поговорить, хотя она отчасти тоже права: ты без всякой подготовки лезешь к ней, да еще при других… Я ее тоже понимаю. Я вас всех понимаю…
Мысль, зародившаяся в мозгу господина Зарифу после разговора с Василиу, произвела в нем целый переворот. Он, правда, давно надеялся, давно уже мечтал обо всем этом, не смея, впрочем, даже самому себе признаться в своих замыслах: слишком уж они были смелы. Кроме того, — что из окружающей действительности их оправдывало? Что давало право и повод надеяться? Кругом был новый, чужой, враждебный ему мир, в котором для него, Зарифу, не было настоящего места, а было лишь местечко в бухгалтерии одного государственного учреждения с зарплатой, которая равнялась одной сотой или даже одной тысячной его прежних доходов. В часы бессонницы, задумываясь над будущим Анджелики, — таким, каким он его желал, — и сравнивая его с тем, что, по всей вероятности, ожидало ее при нынешних обстоятельствах, он обливался холодным потом.
И вот, наконец, он нашел подходящего человека — Спиру Василиу! У Спиру Василиу была смелость, отвага, молодость, уверенность в себе — словом, все, что необходимо. Господин Зарифу и не подозревал, что эта уверенность ежечасно подвергается тяжелому испытанию, что какой-то тайный голос постоянно ее подтачивает, нашептывая Василиу: «Ты обманываешь себя своей собственной болтовней, ты — старый, конченый человек и ничего у тебя не выйдет, ничего не выйдет, ничего не выйдет!» Когда их беседы затягивались до поздней ночи и Спиру говорил: «Предоставьте это мне, дядя Тасули! Будет сделано! Можете не сомневаться в успехе!» — господин Зарифу чувствовал, что успех обеспечен и что для них не существует препятствий. Что касается молодости, то для господина Зарифу, которому было пятьдесят пять лет и который считал себя стариком в сорок, а на самом деле был таковым уже в тридцать лет, а может быть и раньше, — юношей он был серьезным, положительным, старательным, выросшим и зачахнувшим между конторским столом и несгораемой кассой, — Спиру Василиу, которому было сорок пять лет и у которого была преждевременная лысина, но который громко смеялся, был повесой и героем бесчисленных любовных и иных похождений, был молод. Теперь господин Зарифу уже не чувствовал себя, как прежде, одиноким: около него был человек, у которого можно было позаимствовать молодости, смелости, человек, с которым можно было работать рука об руку, которому можно было поручить самые трудные, рискованные предприятия, словом, достойный ему заместитель — родной брат, и даже не брат, а сын, человек, которому он мог доверить будущее и счастье Анджелики.
