Они уже говорили об Анджелике и ее будущем и сговорились. Господин Зарифу понимал, что так Спиру будет связан с ним узами еще более прочными, чем деловое товарищество, и ему можно будет верить во всем. Ему давно уже был нужен такой человек, хотя он сам не отдавал себе в этом отчета и медленно угасал от уныния, тоски и одиночества. И вдруг все сразу: человек, идея, замысел! Оказывается, что его песенка еще не спета, жизнь еще не кончена. Наоборот, она, некоторым образом, только еще начинается, вернее сказать, скоро начнется, начнется новая жизнь! Эта мысль пьянила господина Зарифу, дурманила ему голову. Сослуживцы заметили произошедшую в нем перемену. Они шутили, смеялись над ним: «Что с вами, Зарифу? Уж не влюбились ли вы?» Он смеялся, польщенный их намеками, молчал или отшучивался — что было уже вовсе несвойственно этому замкнутому, унылому, усталому от жизни человеку. Сослуживцы не знали, что отныне каждый новый день получил, наконец, смысл для господина Зарифу. Они не знали, что, отслужив положенные часы, он торопится домой лишь для того, чтобы, заперевшись у себя, начать рыться в старых торговых справочниках, бюллетенях, иностранных биржевых ведомостях и, выписывая столбцы цифр, делать какие-то бесконечные расчеты и выкладки в ожидании Спиру, который неизменно являлся каждый вечер. Вместе они высчитывали расходы предприятия, взвешивали шансы на удачу той или другой вымышленной комбинации, обсуждали возможность получения ссуды в банках, о существовании которых они не имели никаких сведений, и подробности будущих сделок, суливших им богатство.
Все это разжигало воображение господина Зарифу. Этот маленький человек с большой лысиной и большим лбом, венчавшим сморщенное личико, с худым, узеньким подбородком, горел неугасимым внутренним огнем.
День клонился к вечеру. Господин Зарифу, задержавшись в городе, бродил по ближайшим к порту улицам, мысленно высчитывая фрахты на торговые суда, исходя из цен 1938 года и случайно услышанного им месяц назад сообщения цюрихского радио, давшего две или три цифры. Он делал неимоверные усилия, чтобы угадать стоимость фрахтов в эту минуту в Лондоне или Гамбурге. Это было вроде гигантского уравнения с невероятным числом неизвестных, но господин Зарифу уповал на свой непогрешимый инстинкт, на свое чутье, благодаря которому он всегда угадывал все, — кроме разорившей и превратившей его в ничтожество революции, — и продолжал считать, двигая высохшими губами…
Он остановился над портом. У его ног лежала широкая ложбина со множеством зданий, железных сооружений, двигающихся поездов, грузовиков, тягачей. Все это пересекалось поднимавшимися в небо столбами дыма из пароходных труб. На тонких мачтах чуть заметно шевелились флаги; волны, несшие огромную массу воды, разбивались о мол, рассыпаясь в воздухе целыми фонтанами белой пены; дальше расстилалось пепельно-голубое, начинавшее темнеть море. Танкер, взявший курс на северо-восток, тяжело нырял, зарываясь носом в воду. Большой транспорт качался, стоя на открытом рейде, ожидая лоцмана, чтобы войти в порт. У одного из причалов, недалеко от морского вокзала, большой серый пароход под греческим флагом, с почерневшими от времени рубками и мостиками грузился каким-то товаром — нельзя было разглядеть, каким именно. Это был старый, очень старый пароход. Господин Зарифу был малым ребенком, когда та же «Евстатия», уже тогда в почтенном возрасте, каботажничала в портах Ближнего Востока. Господин Зарифу знал всех капитанов «Евстатии». «Кто командует ею теперь? — спрашивал он себя машинально. — Дракополеос? Хотя Дракополеос, верно, или слишком стар, или давно умер… Впрочем, это не важно; вернемся к серьезным вопросам: если в 1934 году доставка тонны угля из Ньюкастля в Лондон стоила восемь шиллингов, то в 1954 году доставка тонны леса из Констанцы в Хайфу обойдется в…» Но расчеты не удавались, цифры путались, у него кружилась голова. Одно в его мозгу оставалось незыблемым: уверенность в том, что у него, рано или поздно, будут груды золота, горы золота! Голова от этой мысли кружилась еще больше, чем от его безумных расчетов. Нужно будет почаще встречаться с капитанами судов, которые возвращаются из дальних плаваний… Но все отношения с моряками были у него давно порваны, потому что Зарифу хорошо знали и, по старой памяти, недолюбливали. Многие в прежнее время завидовали ему, а были и такие, которые откровенно его ненавидели. Отношения с моряками нужно будет обязательно восстановить, нужно будет снова проникнуть в их круг, даже с риском, что его примут плохо, станут коситься на него и, пожалуй, даже откажутся, на первых порах, с ним разговаривать. Но он умел, когда нужно, подлаживаться к людям, напускать на себя смирение…
Дул пронизывающий норд-ост. Господин Зарифу закашлялся и плотнее закутался в ставшее слишком широким для его высохшего туловища истрепанное пальтишко. Рядом стоял человек, который тоже смотрел на багровый закат и на дымившийся и громыхавший у их ног порт. Он повернулся и удивленно посмотрел на господина Зарифу, пытаясь узнать его, и не узнавал. Зарифу же узнал его с первого взгляда и сердце от этого так сильно забилось в его груди, что, казалось, готово было выскочить. Это был никто иной, как Соломон Микельс, бывший владелец банкирской конторы, гостиниц и пароходного агентства. Этот невзрачный, незаметный человек с седой головой, казалось, всем своим видом говорил: «Я никому не нужен, не замечайте меня, я ничего не значу». Прежде он не был таким: пер животом вперед, глядел на встречных со снисходительным, покровительственным видом, вежливо раскланивался с людьми, которые кланялись ему первые, а таких было великое множество. «Приходится покупать новую шляпу каждые два месяца — мне кланяется масса людей, с которыми я вовсе не знаком; не отвечать на их поклоны — невежливо; к тому же, никогда не знаешь с кем могут свести тебя дела», — объяснял господин Микельс с самодовольным смехом. Теперь было не то: перед господином Зарифу стоял самый обыкновенный, незаметный человек.
Но то, чего никогда не заметили бы другие, — даже если бы кто-нибудь случайно обратил внимание на господина Микельса, — не могло ускользнуть от внимательного взгляда господина Зарифу, который сразу понял все, отчего у него заблестели глаза и сморщенное личико стало еще бледнее обыкновенного. Господина Микельса выдавали игравший на его полных, блестящих щеках румянец и какая-то еле уловимая уверенность в осанке.
— Добрый вечер, Микельс, — сказал Зарифу.
В его голосе, в тоне звучала завистливая злоба:
«Ты жирен, а я худ; конечно, твои дела обстоят великолепно. Ты предаешь меня. Ты живешь на мой счет; но погоди, скоро настанет мой черед…»
— Здравствуйте, — смущенно ответил Микельс. — Как поживаете? Как дела? — спросил он с преувеличенной любезностью.
Микельс, конечно, заметил поношенное пальтишко Зарифу — почти лохмотья, — и ему, сытому и хорошо одетому, стало и стыдно за такое знакомство и страшновато.
— Не так блестяще, как у вас, — сказал Зарифу с горькой иронией. — Вы всегда были ловкачом. Браво! Умница! Очень хорошо. Искрение за нас рад, — прибавил он через силу, проклиная в душе этого жирного Микельса. — Вам, наверное, удалось кое-что спасти, кое-что припрятать…
Зарифу не спрашивал, а говорил, как обвинитель.
— Нет, я служу, так же, кажется, как и вы… — попробовал оправдаться Микельс.
— Вот как! — злобно произнес Зарифу, состроив улыбку, которая гораздо более походила на страдальческую гримасу.
Как только он сегодня увидел Микельса, увидел как тот смотрит на пароходы в порту, его больнее, чем когда-либо, кольнуло беспокойство. Проснулся старый страх. И Микельс был не один…
— Что делают наши ребята? — с деланной непринужденностью спросил Зарифу.
Он напряженно глядел на своего собеседника, словно от его ответа зависело все дальнейшее существование господина Зарифу. «Нашими ребятами» назывались пароходные агенты, судовладельцы, дельцы — узкий круг в несколько десятков коротко знакомых между собой, теперь пожилых, а то и старых людей, знавших друг друга по имени.
— Живут. Пападопол в Бухаресте, служит в каком-то кооперативе… Но живет не на это, продает вещи, а у него их, слава богу, еще немало… Роман в тюрьме — сидит за золото. Он занимался скупкой и продажей золотых монет, — оживленно пояснял Микельс, радуясь, что речь идет не о нем самом. — Об остальных не знаю — многие в Бухаресте, в провинции…
— А вы все здесь, поблизости, — криво усмехнулся Зарифу. — Боитесь, в случае чего, пропустить момент, а? Хотите, так сказать, быть готовым к действию?
— Я вас не понимаю, — смущенно проговорил Микельс. — Какой момент? Какое действие?
— Ну, ну, меня вы не проведете. Я старше вас, опытнее, хотя и был дураком — не сумел, как вы, припрятать кое-что на черный день. Но это не беда, главное, что у меня осталось кое-что вот здесь! — сказал Зарифу, хлопая себя ладонью по изрезанному морщинами желтому лбу, казавшемуся огромным из-за лысины. — Пожалуйста, уж со мной не хитрите. Вы думаете, я не вижу вас насквозь, не читаю ваших мыслей? Не знаю, что вы притаились, как гиены? Как настоящие гиены! — повторил он со злобным смехом, стараясь сдержать все более охватывавшую его ярость. — Знаю я, милый человек, что у вас на уме; все знаю! Все! Посмотрим! Теперь скоро начнется — посмотрим, кто будет первым! Старик Зарифу себя еще покажет, он еще жив! Еще силен! — страстно говорил господин Зарифу, колотя себя в узкую, как у петушка, грудь.
