– Что же вы хотите, друг мой? Я провела полгода с человеком, который кормил меня одним салатом да постным супом, одевал меня в ситцевые платья и водил только в Одеон,– он не мог похвастаться богатством. Я была без ума от этого чудовища, а любовь – вещь дешевая, поэтому мы расходовали ее не задумываясь.
У меня остались только крохи. Подбирайте их – я вам не мешаю. К тому же я и не думала вас обманывать, и не будь ленты столь дороги, я так и не рассталась бы с моим художником. А что касается сердца, то с тех пор, как на мне корсет, стоящий восемьдесят франков, я почти не слышу, как оно бьется. Я даже боюсь – уж не оставила ли я его где-нибудь у Марселя.
Исчезновение трех богемных пар вызвало бурное ликование в доме, где они жили. На радостях хозяин закатил обед, а жильцы зажгли в окнах плошки.
Родольф и Марсель поселились вместе, у каждого из них появился новый кумир, имени которого они в точности не знали. Случалось, один из них заговаривал о Мюзетте, другой – о Мими, тогда беседа затягивалась до поздней ночи. Они вспоминали прежнюю жизнь, песенки Мюзетты, песенки Мими, вспоминали бессонные ночи, и утренние часы, полные неги, и обеды, приготовленные в мечтах. В этом дуэте воспоминаний один за другим звучали минувшие часы, а кончалось обычно признанием, что они все же счастливы – они вместе, им приятно сидеть так, положив ноги на каминную решетку, помешивать декабрьским вечером пылающие дрова, покуривать трубку бок о бок с другом, которому можно поведать все, о чем думалось в одиночестве, – а именно что они горячо любили эти создания, унесшие с собою частицу их юности, и, пожалуй, и сейчас еще любят их.
Как– то вечером, на бульваре, в нескольких шагах от Марселя, из экипажа вышла молодая дама, из-под платья которой выглянула изящная ножка в белом чулке, даже кучер залюбовался ею, словно самыми завидными «чаевыми».
«Что за ножка! – подумал Марсель.– Так и хочется предложить руку ее обладательнице! Но как подступиться? Придумал! Предлог, кажется, не избитый».
– Простите, сударыня,– сказал он, подходя к незнакомке и все еще не видя ее лица,– вам не попадался мой носовой платок?
– Как же, сударь. Вот он,– ответила молодая женщина, протягивая Марселю платок, который она держала в руке.
Художник совсем растерялся от изумления.
Его вернул к действительности взрыв смеха, раздавшийся под самым его носом. При звуке этой веселой фанфары он сразу узнал свою прежнюю любовь.
То была мадемуазель Мюзетта.
– Вот как! Господин Марсель в поисках приключений! Как тебе нравится твоя новая жертва? Согласись, что ей нельзя отказать в жизнерадостности.
– Жертва недурна,– ответил Марсель.
– Куда это ты так поздно?– Мюзетта.
– Вот в эти хоромы,– ответил художник, показывая на небольшой театр, куда у него был постоянный пропуск.
– Из любви к искусству?
– Нет, из любви к искусительнице.– «Кажется, вышел каламбур,– подумал Марсель,– продам его Коллину, он коллекционирует».
– Что это за искусительница? – И глаза Мюзетты стали метать вопросительные знаки.
Марсель продолжил свою сомнительную шутку.
– Это химера, я гоняюсь за нею, а она здесь на ролях инженю.
И он теребил рукою воображаемое жабо.
– Как вы сегодня остроумны! – заметила Мюзетта.
– А вы как любопытны! – ответил Марсель.
– Говорите потише, все слышат, еще, пожалуй, примут нас за повздоривших влюбленных.
– Что ж, это будет не первая наша ссора,– сказал Марсель.
Мюзетта сочла его слова за вызов и поспешила ответить:
– И, может быть, не последняя?
Намек был ясен, он просвистел в ушах Марселя как пуля.
– Светочи небесные! – воскликнул он, обратив взор к звездам.– Будьте свидетели: не я выстрелил первый. Скорее броню!
Тут разгорелась жаркая перепалка. Их неудержимо повлекло друг к другу, и они уже готовы были приступить к мирным переговорам – оставалось только найти благовидный предлог.
Они шли рядом, Мюзетта посматривала на Марселя, а Марсель поглядывал на Мюзетту. Оба молчали, но их глаза, полномочные представители сердец, то и дело встречались. После десятиминутных переговоров конференция взоров пришла к мирному разрешению конфликта. Оставалось лишь ратифицировать соглашение.
Вновь завязалась беседа.
– Ну, скажи по совести, куда ты сейчас шел? – спросила Мюзетта.
– Я уже сказал. Шел к искусительнице.
– Она красивая?
– Улыбки стайками слетают с ее губ.
– Это мне знакомо,– проронила Мюзетта.
– А сама-то ты откуда возвращаешься в экипаже? – спросил Марсель.
– Я проводила Алексиса на вокзал, он поехал навестить родителей.
– Что он за человек?
Теперь пришла очередь Мюзетты нарисовать обворожительный портрет ее нынешнего возлюбленного. Так, прогуливаясь, Марсель и Мюзетта посреди бульвара разыгрывали комедию на тему «вернись, любовь!». То с нежным, то с насмешливым простодушием они повторяли строфу за строфой знаменитую оду, в которой Гораций и Лидия так изящно воспевают прелесть своей новой любви, а под конец приписывают post scriptum к прежней. Когда Мюзетта и Марсель подходили к перекрестку, из-за угла появился военный патруль.
Мюзетта разыграла испуг и, ухватившись за Марселя, воскликнула:
– Боже мой! Смотри-ка – солдаты! Должно быть, опять начинается революция! Уйдем поскорее! Я боюсь! Проводи меня.
– Но куда? – спросил Марсель.
– Ко мне. Посмотришь, как у меня уютно. Я угощу тебя ужином. Поговорим о политике.
– Нет! Какой бы ни был ужин, к тебе я не пойду,– ответил Марсель, неотступно думавший о господине Алексисе.– Я не люблю пить из чужого бокала.
Мюзетта не знала, что возразить. Но тут сквозь дымку воспоминаний перед ней предстала убогая каморка художника,– ведь Марсель не стал миллионером. И Мюзетте пришла в голову мысль: когда снова появился патруль, она опять сделала вид, будто страшно испугалась.
– Сейчас начнут стрелять!– вскричала она.– Я боюсь идти домой. Марсель, будь другом, проводи меня к моей приятельнице, которая, кажется, живет где-то около тебя.
Проходя по мосту Пон-Нёф, Мюзетта вдруг расхохоталась.
– Что с тобой? – спросил Марсель.
– Ничего. Я вспомнила, что подруга переехала. Она теперь живет в Батиньоле.
Увидев идущих под ручку Марселя и Мюзетту, Родольф ничуть не удивился.
– Так-то оно и бывает, когда на любви не поставишь навсегда крест.
XVI
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ЧЕРМНОЕ МОРЕ
Уже пять-шесть лет Марсель работал над знаменитой картиной, которая, как он утверждал, изображала переход евреев через Чермное море, и уже пять-шесть лет этот шедевр колорита упорно отвергался всеми жюри выставок. Картина столько раз странствовала из мастерской живописца в музей и из музея в мастерскую и так хорошо изучила дорогу, что, если бы ее поставить на колесики, она самостоятельно отправилась бы в Лувр. Марсель раз десять переделывал свое творение сверху донизу, и решительные отказы жюри объяснял только личным недоброжелательством судей, от нечего делать он составил в честь этих академических церберов небольшой словарик ругательств и иллюстрировал его зверски ядовитыми рисунками. Сборник этот приобрел широкую известность и пользовался в мастерских и в Академии художеств не меньшим успехом, чем бессмертный плач Жана Белена, придворного живописца турецкого султана, все парижские мазилки знали его наизусть.
Долгое время упорные отказы жюри мало трогали Марселя. Он не унывал и был твердо убежден, что картина его, хотя и меньших размеров, все же достойна занять место рядом с «Браком в Кане Галилейской» – величественным шедевром, ослепительные краски которого не померкли под пылью веков. Поэтому каждый год, как только начиналась подготовка к «Салону», Марсель посылал свое произведение на суд жюри. Но чтобы сбить с толку судей, питавших предубеждение к «Переходу через Чермное море», он, не меняя общей композиции, переделывал кое-какие детали и давал картине новое название.
Так, однажды картина предстала перед жюри под названием «Переход через Рубикон», но под тогой Цезаря судьи распознали фараона, и он был отвергнут с подобающим его сану почтением.
На следующий год Марсель покрыл соответствующее место картины белилами, которые должны были изображать снег, в углу посадил елочку, одного из египтян перерядил в мундир гренадера императорской гвардии и окрестил картину: «Переправа через Березину».
Члены жюри протерли очки об обшлага своих академических мундиров и не поддались новой хитрости живописца. Они без труда узнали назойливый холст, особенно по огромной разноцветной лошади, которая вздыбилась на гребне волны. Шкура этого коня служила Марселю местом для всех его колористических опытов, и он называл ее синоптической панорамой «тонких оттенков», ибо здесь можно было наблюдать самые разнообразные сочетания цветов и всю игру света и теней. Но жюри и тут проявило полное бесчувствие, и «Переправа через Березину» получила все черные шары, имевшиеся в распоряжении судей.
