– Папаша Медичи,– сказал Марсель, которого разбирало нетерпение,– заклинаю вас вашим кумиром, пятьюдесятью процентами, говорите покороче!
– Да,– подхватил Коллин,– будьте кратки, как король Пипин. Ведь он был Короткий, а вы, что сын Иакова, конечно, обрезаны и, значит, тоже слегка укорочены.
– Ну и ну! – воскликнули богемцы, с ужасом ожидая, что пол вот-вот разверзнется и философ провалится в преисподнюю.
Но на сей раз Коллин не провалился.
– Вот в чем дело,– начал Медичи.– Некий меценат собирает коллекцию картин, которую он потом будет возить по всей Европе, он поручил мне раздобыть для его музея несколько выдающихся произведений. Вот я и остановил свой выбор на вашей картине. Словом, я пришел купить у вас «Переход через Чермное море».
– За наличные? – осведомился Марсель.
– За наличные,– ответил еврей, и в его карманах вновь раздался сладостный звон.
– На лице у тебя что-то не видно радости,– удивился Коллин, глядя на Марселя.
– Что ж ты молчишь, словно воды в рот набрал! – с негодованием воскликнул Родольф.– Разбойник ты этакий! Или не видишь, что речь идет о деньгах! Что же, для тебя, безбожника, нет ничего святого?
Коллин взобрался на стул и встал в позу Гиппократа, бога молчания.
– Продолжайте, Медичи,– проговорил Марсель.– Я предоставляю вам честь самому назначить цену этому бесценному творению.– И он указал на свою картину.
Еврей выложил на стол пятьдесят новеньких серебряных экю.
– Это начало,– сказал Марсель.– А что дальше?
– Вы знаете, господин Марсель, что мое первое слово вместе с тем и последнее. Не прибавлю ни гроша. Подумайте. Пятьдесят экю составляют полтораста франков. Это сумма!
– Сумма довольно жалкая,– возразил художник.– В одной только мантии моего фараона содержится кобальта на пятьдесят экю. Заплатите хотя бы за покрой. Удвойте цифру, округлите ее, и я назову вас Львом Десятым, даже Львом Двадцатым!
– Вот мое последнее слово,– ответил Медичи.– Прибавить я ни гроша не прибавлю, но приглашаю всех на обед. Вина по вашему выбору и в любом количестве, а за десертом я с вами расплачусь золотом.
– Других предложений нет? – загремел Коллин, трижды стукнув кулаком по столу.– Сделка заключена!
– Что ж, я согласен,– пробормотал Марсель.
– За картиной я пришлю завтра,– сказал еврей.– Пойдемте, господа. На стол уже накрыто.
Друзья стали спускаться по лестнице и хором запели из «Гугенотов»: «За стол! За стол!»
Медичи угостил приятелей прямо-таки царским обедом. Он предложил им целый ряд изысканных блюд, до сих пор им совершенно незнакомых, омар перестал быть для Шонара мифическим существом, и отныне музыкант воспылал к этой амфибии ненасытной страстью.
Друзья встали из-за стола пьяные, Как в день сбора винограда. Это едва не повлекло за собой печальных последствий, ибо Марсель, проходя в два часа утра мимо дома своего портного, захотел непременно разбудить его и вручить ему в счет долга только что полученные полтораста франков. Но Коллин еще кое-что соображал, и ему удалось удержать приятеля на самом краю пропасти.
Через неделю Марсель узнал, в какой именно музей попало его произведение. Проходя по предместью Сент-Оноре, он обратил внимание на кучку зевак, которые с любопытством наблюдали, как над какой-то лавочкой прилаживают вывеску. Вывеска эта оказалась не чем иным, как картиной Марселя,– Медичи продал ее владельцу съестной лавки. Но «Переход через Чермное море» опять подвергся изменениям и получил новое название. На картине появился пароход, и теперь она именовалась: «В Марсельском порту». Когда картину открыли, в толпе зевак пронесся гул одобрения. Марсель воспринял это как триумф и восторженно прошептал: «Глас народа – глас божий».
Однажды мадемуазель Мими, любившая поспать, проснулась, когда часы пробили десять, и очень удивилась, что Родольфа нет возле нее и вообще не видно в комнате. Накануне, когда она засыпала, он еще сидел за письменным столом и собирался провести за работой всю ночь: он только что получил из ряда вон выходящий заказ, и Мими очень хотелось, чтобы поэт поскорей его выполнил. Дело в том, что на этот гонорар поэт обещал купить ей отрез на весеннее платье. Кокетливая девушка уже облюбовала себе материю в витрине известного магазина новинок «Два болванчика», к которому она постоянно совершала паломничества. Поэтому Мими очень беспокоилась, как подвигается работа. Она частенько подходила к Родольфу, пока он писал, и, склонив головку ему на плечо, с трепетом спрашивала:
– Ну как мое платье?
– Не волнуйся, дорогая, один рукав уже готов,– отвечал Родольф.
Однажды ночью Мими услыхала, как Родольф щелкнул пальцами,– обычно это означало, что он доволен своей работой. Мими мгновенно вскочила на постели и, высунув черную головку из-за полога, воскликнула:
– Неужели платье готово?
– Вот смотри,– ответил Родольф, протягивая ей четыре больших листа, исписанных мелким почерком,– сейчас я закончил корсаж.
– Какое счастье! Остается только юбка! А сколько надо таких страниц, чтобы полупилась юбка?
– Как сказать. Ты небольшого роста, и на приличную юбку, пожалуй, хватит десяти страниц по пятьдесят строк, из тридцати трех знаков каждая.
– Это правда, я небольшого роста,– глубокомысленно сказала Мими.– Но все-таки как бы не получилось впечатления, что поскупились на материю. Сейчас носят очень широкие платья, и мне хотелось бы, чтобы вышло побольше складок и чтобы юбка шуршала.
– Хорошо,– серьезно ответил Родольф,– я добавлю к каждой строке по десять знаков, вот она и будет шуршать.
И Мими уснула, очень довольная.
А так как она имела неосторожность поведать своим подругам Мюзетте и Феми, что Родольф собирается сшить ей шикарное платье, то эти особы поспешили рассказать Марселю и Шонару о щедрости их приятеля и недвусмысленно намекнули, что недурно бы им последовать примеру поэта.
– Пойми, я могу продержаться самое большее неделю, а потом мне придется взять у тебя напрокат брюки, иначе я не смогу выйти из дому,– угрожала Мюзетта, теребя Марселя за усы.
– В одном почтенном доме мне должны одиннадцать франков,– отвечал художник,– даю тебе слово, что если я выцарапаю эту сумму, то ассигную ее на покупку модного фигового листа.
– А мне как быть? – приставала Феми к Шонару.– Мой шалаш (ей никак не удавалось выговорить «халат») ползет по всем швам.
В ответ на это Шонар доставал из кармана три су и протягивал их подруге:
– Вот тебе на иголку и нитки. Заштопай свой шалаш, это будет весьма поучительное занятие, utile dulci* [Полезное с приятным (лат.)].
Но вот Марсель, Шонар и Родольф собрались на совершенно секретное совещание и постановили, что каждый из них сделает все возможное, чтобы удовлетворить законное кокетство своей подруги.
– Милые девушки! Их красит любой пустяк, но этот пустяк все же надо добыть,– сказал Родольф.– Последнее время искусство и литература в моде, и мы зарабатываем, пожалуй, не хуже рассыльных.
– В самом деле, мне не приходится жаловаться, – перебил его Марсель, – искусства у нас процветают, можно подумать, что живешь при Льве Десятом.
– То-то Мюзетта говорит, что ты уже целую неделю уходишь спозаранку и поздно возвращаешься. У тебя действительно появилась работа? – спросил Родольф.
– Блестящее дело, дорогой мой! Мне его устроил Медичи. Я работаю в казарме «Аве Мария», восемнадцать гренадеров заказали мне свои портреты по шести франков с носа, причем я даю гарантию сходства на полгода – как при починке часов. Надеюсь понемногу залучить весь полк. Я и сам собираюсь принарядить Мюзетту, как только Медичи рассчитается со мной,– договор у меня, конечно, с ним, а не с солдатами.
– А у меня, как это ни странно, наклевываются целых двести франков,– небрежно проронил Шонар.
– Черт возьми! Тащи же их скорее! – воскликнул Родольф.
– Я рассчитываю, что дня через два-три они сами ко мне прибегут,– продолжал Шонар.– Так и знайте, как только их получу, дам волю своим страстишкам. Особенно въелись мне в печенку нанковая пара и охотничий рожок, которые я видел у старьевщика, тут по соседству. Хочу их себе преподнести.
– А откуда у тебя такой внушительный капитал? – в один голос спросили Марсель и Родольф.
– Слушайте, господа,– важно сказал Шонар, усаживаясь между приятелями.– Зачем закрывать на это глаза,– ведь прежде чем мы станем академиками и налогоплательщиками, нам предстоит съесть еще немало черного хлеба, а этот хлеб насущный дается нелегко. К тому же мы не одни: небо наделило нас чувствительным сердцем, каждый из нас избрал себе подругу и предложил ей разделить с ним судьбу.
– Злодейку,– вставил Марсель.
– А если нет ни гроша за душой,– продолжал Шонар, – то даже при строжайшей экономии трудно что-нибудь отложить, особенно когда у тебя желудок куда вместительнее кармана.
