Он снисходительно улыбнулся.
— Но это было давно,— продолжала она,— и навряд ли вы станете требовать, чтобы девятилетняя девочка зарабатывала себе на хлеб.
И, немного помедлив, она добавила:
— А сейчас я зарабатываю около тысячи восьмисот долларов в год.
Все, как по команде, оторвали глаза от тарелок и уставились на нее. На женщину, зарабатывающую тысячу восемьсот долларов в год, стоило посмотреть! Волк Ларсен не скрывал своего восхищения.
— Это жалованье или сдельно?—спросил он.
— Сдельно,— тотчас ответила она.
— Тысяча восемьсот. Полтораста долларов в месяц,— подсчитал он.— Ну что ж, мисс Брустер. У нас здесь на «Призраке» широкий размах. Считайте себя на жалованье все время, пока вы остаетесь с нами.
Она ничего не ответила. Неожиданные выверты этого человека были для нее еще внове, и она не знала, как к ним отнестись.
— Я забыл спросить о вашей профессии,— вкрадчиво продолжал он.— Какие предметы вы изготовляете? Какие вам потребуются материалы и инструменты?
— Бумага и чернила,— рассмеялась она.— Ну и, разумеется, пишущая машинка!
— Так вы — Мод Брустер! — медленно и уверенно проговорил я, словно обвиняя ее в преступлении.
Она с любопытством взглянула на меня.
— Почему вы так думаете?
— Ведь я не ошибся? — настаивал я.
Она кивнула. Теперь уже Волк Ларсен был озадачен. Это магическое имя ничего не говорило ему. Я же гордился тем, что мне оно говорило очень много, и впервые за время этой томительной беседы почувствовал свое превосходство.
— Помнится, мне как-то пришлось писать рецензию на маленький томик...— начал я небрежно, но она перебила меня.
— Вы? — воскликнула она.— Так вы...
Она смотрела на меня во все глаза.
Я кивком подтвердил ее догадку.
— Хэмфри Ван-Вейден! — закончила она со вздохом облегчения и, бросив невольный взгляд в сторону Волка Ларсена, воскликнула: — Как я рада!..
Ощутив некоторую неловкость, когда эти слова сорвались у нее с губ, она поспешила добавить:
— Я помню эту чересчур лестную для меня рецензию...
— Вы не правы,— галантно возразил я.— Говоря так, вы сводите на нет мою беспристрастную оценку и ставите под сомнение мои критерии. А ведь все наши критики были согласны со мной. Разве Лэнг не отнес ваш «Вынужденный поцелуй» к числу четырех лучших английских сонетов, вышедших из-под пера женщины?
— Но вы сами при этом назвали меня американской миссис Мейнелл!
— А разве это неверно?
— Не в том дело,— ответила она.— Просто мне было обидно.
— Неизвестное измеримо только через известное,— пояснил я в наилучшей академической манере. — Я, как критик, обязан был тогда определить ваше место в литературе. А теперь вы сами стали мерой вещей. Семь ваших томиков стоят у меня на полке, а рядом с ними две книги потолще — очерки, о которых я, если позволите, скажу, что они не уступают вашим стихам, причем я, пожалуй, не возьмусь определить, для каких ваших произведений это сопоставление более лестно. Недалеко то время, когда в Англии появится никому не известная поэтесса и критики назовут ее английской Мод Брустер.
— Вы, право, слишком любезны,— мягко проговорила она, и сама условность этого оборота и манера, с которой она произнесла эти слова, пробудили во мне множество ассоциаций, связанных с моей прежней жизнью далеко, далеко отсюда. Я был глубоко взволнован. И в этом волнении была не только сладость воспоминаний, но и внезапная острая тоска по дому.
— Итак, вы — Мод Брустер!—торжественно произнес я, глядя на нее через стол.
— Итак, вы — Хэмфри Ван-Вейден!— отозвалась она, глядя на меня столь же торжественно и с уважением.— Как все это странно! Ничего не понимаю. Может быть, надо ожидать, что из-под вашего трезвого пера выйдет какая-нибудь безудержно романтическая морская история?
— О нет, уверяю вас, я здесь не занимаюсь собиранием материала,— отвечал я.— У меня нет ни способностей, ни склонности к беллетристике.
— Скажите, почему вы погребли себя в Калифорнии? — спросила она, помолчав.— Это, право, нелюбезно с вашей стороны. Вас, нашего второго «наставника американской литературы», почти не было видно у нас на Востоке.
Я ответил на ее комплимент поклоном, но тут же возразил:
— Тем не менее я однажды чуть не встретился с вами в Филадельфии. Там отмечали какой-то юбилей Браунинга, и вы выступали с докладом. Но мой поезд опоздал на четыре часа.
Мы так увлеклись, что совсем забыли окружающее, забыли о Волке Ларсене, безмолвно внимавшем нашей беседе. Охотники поднялись из-за стола и ушли на палубу, а мы всё сидели и разговаривали. Один Волк Ларсен остался с нами. Внезапно я снова ощутил его присутствие: откинувшись на стуле, он с любопытством прислушивался к чужому языку неведомого ему мира.
Я оборвал незаконченную фразу на полуслове. Настоящее, со всеми его опасностями и тревогами, грозно встало предо мной. Мисс Брустер, видимо, почувствовала то же, что и я: она взглянула на Волка Ларсена, и я снова прочел затаенный ужас в ее глазах. Ларсен встал и деланно рассмеялся. Смех его звучал холодно и безжизненно.
— О, не обращайте на меня внимания! — сказал он, с притворным самоуничижением махнув рукой.— Я в счет не иду. Продолжайте, продолжайте, прошу вас!
Но поток нашего красноречия сразу иссяк, и мы тоже натянуто рассмеялись и встали из-за стола.
Волк Ларсен был чрезвычайно раздосадован тем, что мы с Мод Брустер не обращали на него внимания во время нашей застольной беседы, и ему нужно было, сорвать на ком-то злобу. Жертвой ее пал Томас Магридж. Кок не изменил своим привычкам, как не сменил он и своей рубашки. Насчет рубашки он, впрочем, утверждал обратное, но вид ее опровергал его слова. Засаленные же кастрюли и сковородки и грязная плита также отнюдь не свидетельствовали о том, что камбуз содержится в чистоте.
— Я тебя предупреждал,— сказал ему Волк Ларсен.— Теперь пеняй на себя.
Лицо Магриджа побледнело под слоем сажи, а когда Волк Ларсен позвал двух матросов и велел принести конец, злополучный кок выскочил, как ошпаренный, из камбуза и заметался по палубе, увиливая от матросов, с хохотом пустившихся за ним в погоню. Вряд ли что-нибудь могло доставить им большее удовольствие. У всех чесались руки выкупать его в море, ведь именно в матросский кубрик посылал он самую омерзительную свою стряпню. Погода благоприятствовала затее. «Призрак» скользил по тихой морской глади со скоростью не более трех миль в час. Но Магридж был не из храброго десятка, и купание ему не улыбалось. Возможно, ему уже доводилось видеть, как провинившихся тащат за кормой на буксире. К тому же вода была холодна, как лед, а кок не мог похвалиться крепким здоровьем.
Как всегда в таких случаях, подвахтенные и охотники высыпали на палубу, предвкушая потеху. Магридж, должно быть, смертельно боялся воды и проявил такую юркость и проворство, каких никто от него не ожидал. Загнанный в угол между камбузом и ютом, он, как кошка, вскочил на палубу рубки и побежал к корме. Матросы бросились ему наперерез, но он повернул, промчался по крыше рубки, перескочил на камбуз и спрыгнул на палубу. Тут он понесся на бак, преследуемый по пятам гребцом Гаррисоном. Тот уже почти настиг его, как вдруг Магридж подпрыгнул, ухватился за снасти, повис на них и, выбросив вперед обе ноги, угодил подбежавшему Гаррисону в живот. Матрос глухо охнул; согнулся пополам и повалился на палубу.
Охотники приветствовали подвиг кока аплодисментами и взрывом хохота, а Магридж, увернувшись у фок-мачты от доброй половины своих преследователей, опять побежал к корме, проскальзывая между остальными матросами, как нападающий между игроками на футбольном поле. Кок стремительно мчался по юту к корме. Он удирал с такой поспешностью, что, заворачивая за угол рубки, поскользнулся и упал. У штурвала стоял Нилсон, и кок, падая, сшиб его с ног. Оба покатились по палубе, но встал один Магридж. По странной игре случая, его тщедушное тело не пострадало, а здоровенный матрос при этом столкновении сломал себе ногу.
К штурвалу стал Парсонс, и преследование продолжалось. Магридж, обезумев от страха, носился по всему судну — с носа на корму и обратно. Матросы с криками, с улюлюканьем гонялись за ним, а охотники гоготали и подбадривали кока. У носового люка на Магриджа навалились было трое матросов, но он тут же, как угорь, выскользнул из-под этой кучи тел и с окровавленной губой и разодранной в клочья рубахой — виновницей всех его бед — прыгнул на грот-ванты. Он карабкался все выше и выше, на самую верхушку мачты.
Человек шесть матросов преследовали его до салинга, где часть их и осталась, выжидая, а дальше, по тонким стальным штагам, полезли, подтягиваясь на руках, только двое — Уфти-Уфти и Блэк, гребец Лэтимера.
