Когда назавтра, в полдень, мы поднялись на борт корабля, я тщетно высматривал бородача. Из отслуживших солдат, у которых я во время плавания о нем спрашивал, никто ничего не слышал. Один сказал: мол, такой не угомонится, пока не пропьет последний пфенниг и не завербуется в легион на следующие пять лет. Думаю, он не ошибся. Деньги, приобретенные в азартной игре, на войне или в море, в банк обычно не попадают.
В Марселе, где мы высадились в проливной дождь, я счел своим долгом прежде всего навестить доктора Гупиля. Но сколько ни прохаживался по верхнему валу, так и не сумел вспомнить, как пройти к его служебной квартире; когда же поинтересовался о нем в конторе, где покупал билет на поезд до Нанси, мне сказали, что он уехал в отпуск. Доктор оставил для меня письмо, из которого я понял, что он в курсе моих дел. Одна строчка из этого письма сохранилась у меня в памяти, поскольку потом я часто находил ей подтверждения:
«Пережить на своем опыте можно все; и противоположное — тоже».
Когда вечером я покидал форт, мне пришлось пройти мимо зарешеченного окошка в цокольном этаже большой башни, через которое я когда-то беседовал с ужасным Реддингером. Я схватился за прутья и выкрикнул его имя, но услышал только жалобный отклик на каком-то чужом, непонятном языке…
Хотя я рассчитывал добраться до Нанси около полудня, из-за неверно выбранного маршрута я прибыл туда только после наступления темноты. Почта к этому времени давно закрылась, и я узнал, что завтра она откроется только на час. Это было тем более неприятно, что в кармане у меня оставалось лишь несколько пфеннигов. Как известно, никого нельзя называть счастливым, пока он не умрет, но в жизни человека, родившегося при удачном расположении звезд, даже маленькие события и временные отрезки вроде бы должны заканчиваться хорошо…
Продрогший и раздосадованный, я несколько часов блуждал по улицам и темным дорожкам городского парка; дул ветер, крупными хлопьями валил снег. Содержание последних недель уже представлялось мне настолько абсурдным, что я решил вычеркнуть их из памяти — как дурацкий, бессвязный сон. На душе у меня было скверно, как после экзамена, выдержанного лишь благодаря добродушию преподавателя и шпаргалкам. Я сам загнал себя в тупик, из которого меня вызволило здравомыслие Гупиля и моего Старика. Эксперимент не удался; я только прибавил к длинной череде сентиментальных путешествий еще одно. Теперь я должен вернуться, должен буду жить, как все прочие…
Поскольку холод пробирал до костей, я волей-неволей решил забраться в какую-нибудь дыру, где находят прибежище бедняки. Такие места имеются в любом городе, но удивительно, что ты, уже лишившись всего, находишь к ним дорогу, словно направляемый тайными указателями. Города построены по демоническому плану: каждая из великих сил, управляющих человеческой жизнью, имеет там свою резиденцию. Как жаждущий удовольствия следует за разноцветными огнями, так опечаленного притягивают запущенные безотрадные улочки, и собственная душевная склонность заставляет его стремиться в самое темное место.
Следуя этому закону, я заглянул в одну из таких ночлежек, куда заходят посетители без багажа и где счет оплачивают заранее. За столом одиноко сидели унылые хозяева, муж и жена; мои медяки они приняли с улыбкой, с какой меланхоличный Харон мог бы взять причитающийся ему обол. Они пригласили меня к столу, и мы, не обменявшись ни словом, долго сидели в темном помещении. Наконец женщина вышла и вскоре вернулась с тремя тарелками и супницей.
В тот момент, когда она зажигала свечу, появился новый гость — почтенный старик с серебряной бородой библейского патриарха. Он бодрым голосом поздоровался и тоже сел к столу, прежде положив на лавку синюю, много раз латанную нищенскую суму. С видом старого друга дома он приподнял крышку супницы и как человек, умеющий наслаждаться малым, обрадованно сказал:
— А, рис — ведь сегодня у нас большой праздник.
Мне сейчас кажется, что простой смысл этих слов на его родном языке был выражен лучше:
— Ah, du riz — cʼest un jour de grande fête aujourdʼhui.
Лишь благодаря такому намеку я понял, что попал в этот дом в канун Рождества.
Когда мы съели суп, старик высыпал на стол множество стертых монет, какие обычно подают через едва приоткрытую дверь на черной лестнице. И принялся раскладывать их, как ребенок, играющий в камешки: сперва коричневые ряды пфеннигов; впереди них, как офицеры, — никелевые монетки; и, наконец, словно генерал, — мелкая серебряная монета, какую нищий получает только по большим праздникам.
Дневная выручка, похоже, удовлетворила старика, ибо он заказал бутылку вина и попросил принести второй стакан, который с добродушным достоинством пододвинул мне.
Так я познакомился с вином нищего, которое в одном превосходном стихотворении восхваляется как волшебный целебный напиток[41].
28
Мы поболтали и выпили, а потом хозяин со свечой проводил нас по узкой лестнице наверх и отворил пустую комнату, вся обстановка которой состояла из двух неряшливых, застеленных красным бельем кроватей. Мы улеглись в темноте, и сразу, после того как сосед пожелал мне спокойной ночи, я услышал, как он заснул с легкими вздохами, свойственными старикам.
Я же еще некоторое время лежал, опираясь локтями о подушку и размышляя о последних впечатлениях. Самый таинственный отрезок нашего дня — момент, непосредственно предшествующий засыпанию. Мы вступаем в сон нерешительно — словно в пещеру, которая в первых своих изгибах еще освещена проникающим от входа слабым отблеском дневного света. Пытаясь в сгущающихся сумерках распознать внутренние формы пещеры, мы поддаемся чарам, из-за которых предмет обретает для нас большую силу, нежели смотрящий на него глаз. Потом вдруг появляются сверкающие картины, прозрачные, скрытый смысл которых высвечивается благодаря какому-то новому, незнакомому свету. В этот момент мы часто выныриваем из первой дремоты, будто нас испугало приближение к чему-то запретному.
В приступе такого испуга я очнулся и увидел, что наша каморка странно преобразилась. Снегопад кончился, и за окном полная луна ослепительно озаряла белые остроконечные крыши, обрамляющие задний двор. Ее холодное сияние наполняло комнату голубым, стекловидным светом. Я почти не удивился, разглядев в этом призрачном блеске фигуру, стоящую у открытого окна. Хотя лицо было от меня скрыто, я узнал Доротею; она молча смотрела во двор.
Охваченный любопытством, я тихо поднялся и, затаив дыхание, встал позади нее, чтобы разглядеть хоть что-то через ее левое плечо. Снег, натянутый в оконной раме как холст, заставил меня снова почувствовать усталость, еще более сильную. Я на мгновение сомкнул веки; потом начал расспрашивать Доротею как о прошлом, так и о будущем, а она отвечала мне короткими фразами — некоторые сохранились у меня в памяти до сих пор. Но, в сущности, как когда-то в беседе со старым слугой, я уже заранее знал ответы. В сущности, будущее — это нечто такое, что мы уже раньше предвидели и предчувствовали: оно есть наше воспоминание.
Однако в самом ли деле я спрашивал, а Доротея отвечала мне фразами? Или скорее то были картины, поднявшиеся из хаоса и словно подтвержденные эхом?.. Теперь мы с ней двигались по вымершей местности, где из земли вырывался огонь, властный, как пламя в кузнице. Мы двигались в этом пламени и не сворачивали с дороги, хотя именно здесь сосредотачивался огонь. Казалось странным, что при таком огне можно так сильно чувствовать стужу…
Холод разбудил меня, и сквозь рассеивающийся сумрак я увидел в оконной раме белый снег, блеклое полотно, неисписанный лист бумаги. Удивительно, что все это, хоть и сыграло столь важную роль в моей жизни, вспоминалось потом лишь изредка, как бы во сне. Вообще же я постарался поскорее выкинуть это из головы и дальше жить, как положено, — с бодрствующим сознанием.
Той ночью я видел Доротею в последний раз: время детства закончилось.
29
Проснулся я рано. Старый нищий еще спал, я же тихонько оделся и покинул это мрачное пристанище.
Свежий снег, подобно одеялу, лежал на большой площади Станислава, воздух был прохладен и чист. Я чувствовал себя бодро, как после кровопускания. Проникновение в сферу беззакония не менее поучительно, чем первое любовное приключение или первый бой; общим для этих ранних форм жизненного опыта является то, что поражение, которое терпит человек, пробуждает в нем новые и более мощные силы. Мы рождаемся чересчур дикими, а исцелить такое лихорадочное брожение в наших душах можно лишь горьким напитком.
Тем не менее еще долго чувствовал я, что ощущение собственной свободы во мне повреждено, и предпочитал не касаться темы побега из дому, будто она была медленно заживающей раной. «Жить, как ему хочется, может каждый», — гласит известное изречение[42]; правильней было бы сказать: жить, как ему хочется, не может никто.
