— А все-таки, шельма, я буду уполномоченным!.. Слышишь?
— А ты не ругайся… не за что… слава всевышнему господу богу вовеки веков, — ответил Петр.
Семен тоже лез в свои сани, бормоча:
— Не дала… шельма… Шельма ведьма не дала денег… чтоб она не видела света этого… теперь шабаш мне и моим деткам!
От корчмы одновременно отъехали трое саней. Иззябшие лошади мелкой рысцой пробежали через местечко, и вскоре Дзюрдзи очутились среди полей, устланных снегом. В первых санях сидел Петр с сыном.
Холодно! Мороз небольшой, не больше десяти градусов, но дует сильный ветер и поднимает поземку. Сверху тоже падает снег, мелкий, как пыль, твердый и густой. Луна светит, но ее не видно за белыми облаками, которые обложили весь небесный свод, и хотя ночь не темная, но мало что можно разглядеть сквозь эту снежную мглу, которая падает сверху и поднимается с земли. Ветер волнует ее или густой пеленой расстилает по воздуху, а луна обливает ее подвижную массу белым светом, в котором ничего не видно.
Только шесть верст отделяют местечко от Сухой Долины, и почти вся дорога, ведущая к ней, обсажена деревьями. В снежной мгле деревья эти темнели, как блуждающие в поле привидения, но Дзюрдзи узнавали их время от времени и, погоняя лошадей, подвигались вперед. Никто из них не спал. От времени до времени Петр набожно вздыхал или что-то шептал. Клементий несколько раз начинал насвистывать; Степан угрюмо понукал лошадей; Семен, развалясь на своих санях, стал удивительно разговорчив и криклив. Ветер, шумя и свистя, заглушал его слова; однако он, не заботясь о том, слышит ли его кто-нибудь, что-то выкрикивал, кому-то грозил, на что-то жаловался и проклинал кого-то. Вдруг Клементий воскликнул:
— Вот и Пригорки!
Такое название носили холмы, поросшие дубовым и березовым лесом, расположенные в полутора верстах от высокого креста. Отсюда до Сухой Долины вела прямая и короткая дорога. Теперь их отделяло от деревни расстояние не больше двух верст, но здесь исчезли придорожные деревья и открывалась гладкая равнина, на которой только перед самым крестом было несколько низеньких пригорков, которых совершенно не было заметно в снежной метели.
Они миновали Пригорки и уже ничего не видели перед собой. Все кругом было бело: на небе, на земле и в воздухе. Везде снег и снег, ни дерева, ни верстового столба, ни какого бы то ни было холма. Клементий потянул вожжами влево. Сани сразу зарылись в снег.
— Куда ты поехал? — заворчал Петр.
— Добре, татку!.. Так треба, — ответил парень и весело засвистал. Но если б кто-нибудь спросил его, зачем он повернул налево, тогда как дорога от Пригорков до Сухой Долины тянулась прямо, как струна, он не сумел бы ответить. Он был уверен, что совсем не поворачивал, и если бы понадобилось, то он торжественно подтвердил бы это присягой.
Двое других совершенно не правили своими лошадьми. Оба навзничь лежали в санях: Степан угрюмо молчал и как бы вслушивался в шум ветра; Семен, не переставая, бормотал что-то и вскрикивал. Они все ехали; лошади по временам тонули в снегу и с трудом выбирались из него, а по временам на более ровном пространстве бежали рысцой; иногда под полозьями саней чувствовалось вспаханное поле, обнаженное от снега. Они ехали не дорогой, а полем и не обращали на это никакого внимания до тех пор, пока перед их глазами не мелькнули вновь холмы и лес Пригорков.
— А это что? — воскликнул Клементий. — Опять Пригорки?
— А-а! Ты как это едешь! — удивился Петр. Он вырвал вожжи из рук сына и, желая сделать совершенно противоположное тому, что сделал тот, повернул лошадь вправо.
— Не так! — закричал из своих саней Степан.
— Так… небось, так! — закричал в ответ Петр и гнал лошадь дальше до тех пор, пока она не залезла по колени в какой-то ров.
— А-а-а! — удивился мужик, — все-таки опять не так едем!
И без большого труда, понукая лошадь и подергивая вожжами, он заставил ее выбраться из рва и повернуть назад. Двое других саней тоже повернули, но так, что теперь Семен очутился впереди. Они ехали и ехали, как вдруг Степан из своих саней снова крикнул Петру:
— Опять Пригорки!
— Тьфу! Сгинь-пропади, нечистая сила! — сплюнул Петр и закричал на Семена:
— Сверни назад!
— На что назад, когда и так хорошо! — ответил новый проводник.
— Может быть и хорошо! Разве я знаю?.. — буркнул Петр.
Клементий стал дрожать и стучать зубами.
— Татку! — отозвался он, — мне кажется, что меня опять эта хворь разбирает!
Хворь его не брала, но у него, не привыкшего к употреблению крепких напитков, начинала от опьянения болеть голова, а ветер пробивал насквозь полушубок, и холод стал пробирать парня. Петр сплюнул и начал шептать:
— Господи небесный! Царь земной! Смилуйся над нами грешными!..
— Поворачивай! — крикнул теперь Семену Степан, — поворачивай, Семен! Не видишь, что мы к пруду приехали!
Он узнал среди вьюги тени деревьев, росших на берегу пруда. Его сильный голос пробивался сквозь шум ветра и достиг ушей Петра, который сейчас же повернул лошадь. Другие два повернули за ним.
Уже целый час прошел с того времени, как они, почти потеряв сознание, ослепляемые снежной метелью, кружились по равнине, поворачивая в разные стороны и не умея выбраться на дорогу, через которую переезжали несколько раз в различных местах.
— Чорт пускает в глаза туман, — отозвался Петр.
— Да! — подтвердил Клементий, все сильнее трясясь от холода.
Степан закричал про себя:
— Придется замерзнуть, как собаке.
Минуту спустя он прибавил:
— Если б меня не стало, то та негодная совсем бы замучила Казика…
Он вздохнул.
А Семен плакался в своих санях:
— Ой, горькая-горькая моя доля и деток моих!
В это время Клементий приподнялся слегка на санях и закричал испуганным голосом:
— Опять Пригорки!..
Петр тоже поднялся и напряг зрение.
— А как же! Пригорки!.. — подтвердил он, — чорт водит, не иначе… чорт к нам привязался, пускает туман в глаза и водит…
— На одном месте водит… — заметил Клементий.
— Да, на одном месте… не иначе, как чорт… слезай с саней.
Он вылез из саней и вызвал сына:
— Будем искать дорогу…
Оба вылезли, а подъезжавшие сани Степана так близко придвинулись к саням Петра, что зацепились за них полозьями.
— Идем искать дорогу!.. — крикнул Петр Степану и Семену.
Все четверо, то и дело проваливаясь в снегу, прошли несколько шагов… Вдруг Клементий воскликнул:
— Видишь, татку, видишь?
Он вытянул руку к темневшей подвижной тени, которая теперь именно выдвигалась довольно близко от них из снежной мглы.
— Во имя отца и сына… — перекрестился Петр, — сгинь-пропади, нечистая сила…
Степан, наиболее отважный, прошел еще несколько шагов вперед.
— Чорт или баба?.. — проговорил он неуверенным голосом.
— Баба… — начал Семен, — шельма баба! Не дала денег, ведьма, я ее, как мать, просил… Ого! Подожди!..
И он устремился вперед. Минуты две спустя он, изо всех сил несясь на своих пьяных ногах, возвращался к зарытым в снегу саням. Он бросился к своим саням и, сопя, с проклятьями начал вытаскивать из них одну из поперечных перекладин, составлявших сиденье и покрытых соломой.
— Она самая! — бормотал он. — Ведьма та… чортова приятельница, проклятая Ковалиха… денег не дала, а по ночам водит людей, чтобы позамерзали…
— Она! Опять она! — воскликнул Петр и тоже начал вытаскивать поперечину из саней.
— Пусть чертовская сила пропадет перед божьей. Пусть божья сила победит чертовскую… Поганая ее душа… Сынка моего погубить хотела, а теперь опять заморозить на поле… не дождется…
— Чего она прицепилась к нашей семье и преследует… — закричал Клементий. — Разве ж моя молодая голова должна пропадать из-за нее?..
Степан, сдерживая дыхание, тоже вытащил поперечину… В белых сумерках, окутывавших поле, не было видно их лиц. Но по их грозному пыхтению, угрюмому ворчанию и пьяным вскрикиваньям можно было догадаться, что их охватил порыв самых свирепых страстей: страха и мстительности.
Прошла минута, и среди снежной мглы, в нескольких шагах от трех сбившихся саней, затемнела возившаяся с чем-то кучка людей, и понеслись страшные вопли и стоны, которые ветер заглушал своим шумом и нес вместе со своим свистом в наполненное гулом метели широкое поле.
Они уничтожили дьявольское наваждение и нашли дорогу, стегнули по лошадям, закричали на них протяжными голосами, быстро двинулись по гладкой дороге и исчезли в густой снежной метели.
Позади них темнела неподвижным пятном Петруся, жена кузнеца Михаила. Они переломали ей грудь и ребра, обагрили кровью молодое лицо и бросили свою жертву на пустом поле, на широком поле, белому снегу на подстилку, черным воронам на съедение.
