Харагути чуть отступил от картины, оценивая результаты работы, и обратился к Минэко:
— Напрасно вы не пришли в более лёгком кимоно, Сатоми-сан. Мне было бы легче вас писать, а то делаю всё по догадке, не слишком ли смело с моей стороны?
— Мне очень жаль, — отозвалась Минэко.
Харагути ничего не ответил, снова подошёл к холсту и продолжал:
— Так вот, поняв, что жену не так-то легко спровадить, приятель сказал ей: не хочешь — не уходи, живи здесь, сколько душе угодно, я сам уйду… Пожалуйста, Сатоми-сан, встаньте на минутку и взгляните сюда. Веер не нужен. Просто встаньте. Вот так. Благодарю… Тогда жена и говорит: что же я буду без тебя делать? А мне что за дело, — отвечает приятель. — Хочешь — выходи замуж.
— Чем же это кончилось? — спросил Сансиро.
— Да ничем, — ответил Харагути и пояснил свою мысль: — К браку следует относиться серьёзно. Ни сходиться, ни расходиться просто по капризу нельзя. Возьмите, к примеру, Хироту-сэнсэя, возьмите Нономию-сан, возьмите Сатоми Кёскэ-кун и, наконец, меня. Ни один из нас не женат. И чем больше будет чересчур самостоятельных женщин, тем больше будет холостяков. Эту самостоятельность общество должно ограничивать, чтобы не появлялись холостяки.
— Кстати, мой брат скоро женится, — сообщила Минэко.
— В самом деле? Что же будет с вами?
— Не знаю.
Сансиро и Минэко обменялись взглядами. Минэко улыбнулась. Поглощённый работой Харагути пробурчал себе под нос: «Не знаю, не знаю… Тогда…»
Улучив момент, Сансиро подошёл к Минэко. Девушка откинулась на спинку кресла, где висело её хаори с очень красивой подкладкой, рассыпав по нему свои прекрасные волосы. Воротник кимоно распахнулся, открыв шею, но Минэко это было, видимо, безразлично — так она устала.
В кармане у Сансиро лежали тридцать иен, непостижимым образом связывавшие его с Минэко, в это Сансиро твёрдо верил. Только поэтому он до сих пор не возвращал ей деньги и решил сделать это именно сейчас. Отдалится она от него, когда это связующее звено перестанет существовать, или, наоборот, приблизится? Следует заметить, что Сансиро был несколько суеверен.
— Сатоми-сан! — обратился он к Минэко.
— Что? — откликнулась девушка, подняв глаза на Сансиро и сохраняя при этом совершенно невозмутимое выражение лица. Сразу было видно, что она устала.
— Раз уж я здесь, кстати, верну вам… — произнёс Сансиро, сунув руку в карман.
— Что вернёте? — спросила девушка всё так же вяло, в то время как Сансиро мучительно раздумывал, как ему поступить. Наконец он решился:
— Верну деньги, которые недавно занял у вас.
— Ну, сейчас это совсем некстати, — ответила девушка, не вставая с кресла, всё с тем же безразличным видом. Сансиро ещё не до конца осмыслил её слова, как за спиной у него раздался голос Харагути:
— Ну что, поработаем ещё немного?
Оглянувшись, Сансиро увидел, что Харагути стоит с зажатой в пальцах кистью и с улыбкой на них смотрит, свободной рукой пощипывая бородку. Минэко взялась за подлокотники и выпрямилась, собираясь встать.
— Ещё долго? — тихо спросил Сансиро.
— Около часа, — так же тихо ответила Минэко. Сансиро снова занял своё место у круглого столика, Минэко стала позировать, а Харагути, закурив трубку, взялся за кисть и, не оборачиваясь, сказал Сансиро:
— Огава-сан, посмотрите, пожалуйста, в глаза Сатоми-сан.
Сансиро послушался, но Минэко вдруг опустила веер, повернулась к окну и стала смотреть в сад.
— Так не годится. Если вы будете смотреть в другую сторону, дело не пойдёт. Только-только начал писать, а вы…
— Зачем же вы изволите говорить то, что к делу не относится? — повернулась к нему девушка.
— Я ведь не шутил, — оправдывался Харагути. — Просто нужно было кое о чём спросить у Огавы-сан.
— О чём же?
— Сейчас скажу, только, пожалуйста, примите прежнюю позу. Так. Ещё чуть-чуть локти вперёд… Скажите, Огава-сан, уловил я выражение глаз оригинала?
— Я в этом мало разбираюсь, — ответил Сансиро, — но всё же хочу у вас спросить. Вот вы каждый день пишете, но разве не меняется выражение глаз у того, кого вы пишете?
— Конечно, меняется. Мало того, меняется и настроение художника. Казалось бы, каждый день надо начинать сначала. Но, как ни странно, изображение получается довольно точное и законченное. Вы спросите, почему…
Говоря всё это, Харагути смотрел на Минэко и не переставал работать кистью, чем вызвал у Сансиро истинное уважение.
— Картина, которую пишешь, с каждым днём обретает всё новые черты и уже сама создаёт художнику настроение. И это настроение охватывает всякий раз, как входишь в мастерскую и берёшься за кисть. Говоря точнее, настроение картины передаётся тебе. То же самое и с портретом Сатоми-сан. Вполне понятно, что на выражение лица действуют различные факторы, скажем, все эти в беспорядке разбросанные вещи: барабан, тигровая шкура, воинские доспехи, наконец, сама поза. Однако на картину это не оказывает сколько-нибудь серьёзного влияния. Потому что постепенно всё это становится привычным, включая и выражение лица. Его-то и следует запечатлеть в портрете. Кстати, о выражении лица…
Харагути вдруг умолк. Его, видимо, что-то смутило. Он отступил шага на два и переводил внимательный взгляд с картины на Минэко и обратно.
— Что-нибудь случилось, Сатоми-сан? — спросил он.
— Нет, ничего.
Просто не верилось, что это голос Минэко, так тихо и неподвижно она стояла.
— Кстати, о выражении лица, — продолжал Харагути. — Оно есть не что иное, как проявление души. И именно его изображает художник, а не самое душу, но в нём, собственно, и проявляется богатство души… Да, это, пожалуй, верно. Богатство души, которое никак не проявляется, находится за пределами возможностей художника, и с этим приходится мириться. Таким образом, мы рисуем только плоть. Однако плоть, не имеющая души, мертва, и рисовать её бессмысленно. Взять, к примеру, глаза Сатоми-сан… Я их рисую вовсе не для того, чтобы отразить её душу. Мне нравятся именно глаза. Их разрез, густая тень тяжёлых ресниц, глубина зрачков — всё это я стараюсь изобразить до мельчайших подробностей, из которых и складывается выражение лица. Если же оно не получается, значит, я либо не так, как надо, положил краски, либо исказил само изображение. Третьего не бывает. От красок и изображения, собственно, и зависит выражение лица, и с этим приходится считаться.
Харагути снова отступил от холста и смотрел то на Минэко, то на портрет.
— Что-то вы не в себе сегодня, — сказал он наконец Минэко. — Устали? Если устали, прекратим…
— Нет, нет.
Харагути снова подошёл к картине.
— Хотите знать, почему я выбрал именно глаза Сатоми-сан? Так слушайте… На Западе красавиц непременно рисуют с огромными глазами, даже забавно. А вот в Японии — с узкими. Вспомните хотя бы Каннон-сама[63], маски Отафуку[64], маски Но[65] и, наконец, самые выразительные в этом смысле лица красавиц, запечатлённых в укиёэ[66]. У всех у них глаза узкие, как у слона. Столь различный критерий красоты на Западе и на Востоке на первый взгляд может показаться странным, на самом же деле всё очень просто. Европейские женщины — большеглазые, поэтому большие глаза и являются мерилом красоты. У японок же глаза маленькие, японские женщины — словно из семейства китовых… Пьер Лоти[67], например, конечно, в шутку спрашивал, как могут японки открывать глаза. Эта национальная особенность, естественно, отразилась и на эстетическом вкусе. Больших глаз у японок не бывает, и идеалом для нас служат глаза узкие. Их высоко ценят и рисуют на своих картинах Утамаро и Сукэнобу[68]. Но когда европейский художник берётся изображать такие глаза, то, как бы он ни старался подражать японскому стилю, женщина у него получается слепой и впечатление производит весьма неприглядное. В Японии не сыщешь такого лица, как у рафаэлевской Мадонны, а если и сыщешь, оно не будет японским… Поэтому-то мне и пришлось побеспокоить Сатоми-сан… Сатоми сан, ещё немного.
Минэко не ответила и продолжала стоять, не двигаясь.
Надо заметить, что Сансиро слушал художника с интересом. Этот интерес возрос бы во сто крат, если бы внимание юноши не отвлекала Минэко, которая занимала сейчас Сансиро гораздо больше, чем рассуждения художника и даже сама картина. Слушая Харагути, Сансиро не сводил глаз с Минэко. Она была до того хороша в своей неподвижности, что, казалось, пленила саму природу, которая тоже застыла на какой-то миг. Есть в неизменности вечное утешение. Но тут вдруг Харагути, слегка склонив голову набок, спросил девушку, что с нею. Сансиро даже испугался. Быть может, художник хочет сказать, что уже не в силах запечатлеть столь изменчивую красоту?
А девушка и в самом деле как-то потускнела, в уголках глаз затаилась неизбывная грусть, будто и впрямь с нею что-то случилось. Сансиро ощутил, как исчезли мир и покой, которыми так и веяло от этой живой картины. «Уж не я ли причина такой перемены?» — мелькнуло в голове у юноши. И сразу же его душу затопило острое чувство, в котором целиком сказалась его натура. Он уже не мог спокойно, с лёгкой грустью созерцать эту изменчивую красоту. Неужели это его приход так подействовал на Минэко? Чувство было неожиданным и новым.
