веселой трапезы, когда в процесс еды было вовлечено все тело, он давно не видел. Особенно ему понравилась работа бедных молодых евреев — представителей ремесленных цехов. «Мое время, — думал про себя реб Нота, — уже прошло. В зажравшемся, взмыленном и разгульном Петербурге отвыкли от таких здоровых потребностей, там потеряли шкловский аппетит!.. Пусть теперь они едят себе на здоровье. На них, на молодом поколении людей тяжелого труда, стоит мир. Может быть, из них вырастет новый еврейский народ, не народ иссохших ученых, вечно корпящих над томами Талмуда, а тот народ, который я планирую посадить, как деревья на новой почве, в Новороссии: в Николаеве, Херсоне, Феодосии…»
Лишь на минуту радость реб Ноты потускнела, и облачко набежало на его выпуклый лысоватый лоб. Потому что между одним кубком меда и другим врач реб Борух Шик шепнул ему, казалось, просто так, между прочим, что… хм!., у необрезанных, живущих в окрестностях Шклова, что-то происходит. Ведь его, реб Боруха Шика, часто вызывают в Макаровский, в Старый Шклов, в Заречье, в Рыжкавичи. Поэтому он и знает. В последние дни у него было много работы в этих деревнях из-за плетей, которые получили их старосты при «дворе» Зорича. Вот он и услышал кое-что тут и там краем уха. Иноверцы сильно обижены. Всё из-за «бульбы». Они говорят, что евреи виновны во всяческих бедах…
Реб Нота принялся дергать свою русую с сединой бородку, как обычно делал размышляя: «Принимать ли это всерьез?» Вчерашнее предостережение Хацкла тоже пришло ему на ум, угрозы, которые изгнанные из его дома иноверцы извергали вчера перед крыльцом, мол, «ничего, мужички еще покажут вашему местечку»…
Но он сразу взял себя в руки, спрятал в глубине души беспокойство, и облачко на его матовом лице растаяло в свете окружавшей его настоящей радости. В бодром шуме чмоканья жирными гусиными ножками, смакования крепкого меда и пива языки развязались, и его засыпали благословениями и добрыми пожеланиями, как засыпают жениха овсом. Реб Ноту ни на минуту не оставляли наедине с его невеселыми мыслями. За почетным столом поздравления и благословения были продуманные, длинные, нашпигованные цитатами из святых книг, трепетавшими в них, как живая рыба в сетях. А чем ближе к двери, тем короче и проще становились благословения. Без цитат из Торы, без предисловий и без комментариев на святые книги. Просто: «За здоровье реб Ноты!» — и содержимое бокала опрокидывалось в горло. «Чтоб вы дожили до новых радостей от вашего внука!» — и выпили. «Чтоб вы удостоились вести его под хупу!» — и выпили снова.
Глава пятнадцатая
Эстерка освобождается от обета
1
Кипевшее в доме веселье, крепкий мед и радостные благословения гостей так распалили Эстерку, что ее материнское счастье и женское милосердие вышли из берегов, поднявшись, как сладкая пена из золотого бокала, они достигли даже лысоватой головы Йосефа Шика, от которого Эстерка в последнее время как будто отдалилась. Ее равнодушие к нему исчезло. В ней вдруг пробудилось любопытство, которое у женщин всегда граничит с затаенной любовью, — теплое любопытство к его благородной бледности, к темно-русому венчику его волос вокруг лысины — все, что осталось от его пышной шевелюры. Даже его немного отвисшая нижняя губа, выражавшая пренебрежение к жизни сорокалетнего холостяка, который уже сам устал от своей влюбленности, вдруг ей понравилась. Именно эта застывшая морщинка разочарования на переносице и медлительные движения, привезенные им из Германии вместе с образованием, показались ей теперь по-мужски холодными и уверенными, как у тех английских джентльменов, которых ей шесть лет назад довелось встретить в Петербурге и принимать в большом доме, который она там вела.
Чувство любви вдруг стало таким глубоким, что она ни на мгновение не могла даже подумать, что это говорит в ней неудовлетворенное тело, кровь, которая в тишине кипела уже много лет, с тех пор, как умер ее муж Менди. И неважно, отчего она, эта кровь, начинала бурлить так легко: от загадочного путешественника, который когда-то преследовал ее на тракте, или от этого милого «девчачьего учителя», сидевшего здесь напротив нее, пившего один кубок за другим и не становившегося от этого ни на йоту веселее, ничуть не разрумянившегося от выпитого…
«Как я могла с таким легким сердцем отдалиться от него? — упрекала себя Эстерка, пронизывая Йосефа взглядом своих горящих голубых глаз. — Уже шесть лет, как он ждет меня… Мужчина! И прежде он тоже ждал, такой тихий, страдающий, влюбленный… Дорогой мой! Жених мой, душа моя! Как я могла смотреть сквозь пальцы на то, что Кройндл занимает место, по праву принадлежащее мне?! Да как она могла вообще осмелиться на такое?»
Эстерка вдруг забеспокоилась. Причем сама не могла объяснить почему. Она принялась выискивать возможность встретиться с ним в каком-нибудь тихом уголку. Не ждать. Прямо сейчас и здесь, когда все еще заняты трапезой, возбуждены от шума, еды и питья. Эстерка принялась взглядом умолять своего вечного жениха и ласкать его своей улыбкой.
Ни один язык на свете не богат настолько в деликатных полутонах, как немая мольба женщины, когда ее воля ослабевает, а тоска струится, как тихая музыка, от ее кожи, волос, изо всех складок ее платья. Еще сотни и тысячи лет назад, до того как были изобретены телеграф и радио, женщины умели передавать мысли и чувства на расстоянии, умеют они это и сейчас, до сего дня, намного лучше и тоньше, чем это делают мертвые машины…
И неожиданно, можно сказать, безо всяких к тому оснований, Йосеф Шик ощутил ее взгляд, напрягся и посмотрел на ту, кого избегал в последнее время не меньше, чем она его, и обида стала таять, а сердце его начало раскрываться, как роза на восходе солнца. Теперь он уже внимательнее и дольше посмотрел на красивое лицо Эстерки, сиявшее ему из-за женского стола. Слабо улыбнувшись ей, он принялся мысленно ругать себя… Это была веселая ругань:
«Что ты колеблешься, Йосефка-аптекарь? Такая женщина, дурак ты этакий!.. Вот ведь то, что ты ищешь, как слепой во дворе. Счастье нависло над тобой, зрелое и сладкое, а ты топчешься среди заплесневевших корней. Вот она, настоящая, чудесная, та, из-за кого ты едва не совершил преступления, та, кого ты променял на служанку и на поношенное платье настоящей царицы. Ты пил мутный квас вместо вина!..»
И с холодной ясностью судьи, выносящего смертный приговор, хотя и сам он — не более чем грешный человек, и с безжалостностью, появляющейся у мужчины в такие моменты из разочарования, Йосеф
