когда их, пришибленных и напуганных, принялись усаживать за скромный стол цеховых ремесленников, пронесся шепоток, который стал нарастать, пока не поднялся настоящий шум. Часть присутствовавших жалела молодых людей, а другая часть была недовольна тем, что сюда впустили такие «подозрительные душонки», которых их собственные тести и тещи выгнали из дома… Больше всех кипятился реб Авигдор из Пинска. Он скроил набожную рожу, выкатил красные глаза в праведном гневе, принялся всем что-то рассказывать и что-то искать в своем глубоком внутреннем кармане… Но реб Нота вдруг поднялся со своего места и тихо и спокойно попросил всех уважаемых гостей не делать той ошибки, из-за которой в последний раз был разрушен Иерусалим… Он напомнил им историю про Бар-Камцу, которого оскорбили на пиру, и про то, что из этого вышло… [55]
— Но с ними нельзя сидеть за одним столом, — поднялся с места реб Авигдор, — иначе мы нарушим херем учителя нашего, гаона Элиёгу…
В ответ на такую наглую выходку в своем доме реб Нота подал короткий и резкий знак, чтобы Авигдор, при всем уважении к нему, сел на свое место. Гость не должен навязывать своего мнения хозяину…
Подождав, пока реб Авигдор, сопя, уселся на свое место, реб Нота удостоил его ответом:
— Ради мира всё позволительно!.. Виноваты не овцы, а пастух. С разрешения раввинов и знатоков Торы, сидящих за этим столом, я, если будет на то воля Божья, совсем скоро устрою диспут между новым вождем хасидов в Белоруссии, которого зовут Шнеур-Залман из Лиозно, и реб Йегошуа Цейтлиным, учеником и приближенным гаона. Пусть этот диспут произойдет у реб Йегошуа в Устье. Эта позорящая нас распря должна быть закончена. Необходимо сделать первый шаг!
— А что по поводу такого диспута скажет гаон? — снова раздался бурчащий голос Авигдора. — Сам гаон?
— Гаон — совершенный праведник!.. — пристально посмотрел на него через свои блестящие очки реб Нота. — Однако его советники — не такие праведники, как он…
Потирая свои пухлые руки и близоруко глядя на них, поднялся со своего места ребе Алтерки, реб Мендл Сатановер, и, как всегда, когда был взволнован, мешая еврейские слова с немецкими, выразил свое согласие с реб Нотой и сказал, что уже сегодня вечером он отправляется в Устье. Там он, с Божей помощью, переговорит относительно этого дела с «советником двора» реб Йегошуа Цейтлиным, чтобы диспут действительно состоялся. Потому что так это больше продолжаться не может…
Первыми предложение о мире подхватили простые евреи, чьи столы стояли ближе к двери. Потому что они сами, невежды из ремесленных цехов, втихаря были увлечены новым учением. Им всегда нравились братство и веселье хасидов. Они только боялись это показывать. Теперь, когда сам богач реб Нота позволил себе такие слова, они принялись хлопать по узким, обтянутым атласом плечам двоих перепуганных хасидов, сидевших за столом. Они хлопали их своими тяжелыми натруженными лапами, пододвинули к ним поближе свои скамьи, как будто хотели этим защитить хасидов от «гостеприимства» Авигдора и его набожных помощников. Басовитый шепот важных евреев, сидевших на почетных местах, кстати, сразу же смолк. Тихо и еще раз тихо! Виновник торжества, Алтер, сын покойного реб Менди, будет читать свою проповедь!
2
Алтерка, «байбак», как его называли Йосеф Шик и Кройндл, или «юноша в возрасте бар мицвы», как его называли дед и мать, был взволнован из-за всей суматохи, устроенной из-за него, из-за покрытых зеленым сукном столов, так тесно расставленных здесь в его честь, а также из-за загадочного подарка, который дед прятал от него с самого своего приезда и который будет вручен Алтерке, если он «постарается»…
И Алтерка сегодня действительно постарался и так произнес проповедь, которую репетировал с ним реб Мендл Сатановер, что старые евреи буквально остолбенели, застыли, зажав в пальцах щепотки нюхательного табака. Они, как быки, опустили головы, стесняясь смотреть друг другу в глаза. Вот, значит, мы, взрослые здоровые мужчины с загрубевшими душами, а этот сопляк, который лишь сегодня впервые возложил филактерии… Ай-ай-ай!
— А откуда, — продолжал, забираясь все в более высокие сферы, излагать свою проповедь Алтерка, — откуда мы знаем, что филактерию, возлагаемую на руку, следует возлагать на левую руку, а не на правую? Ведь сказано: «И да будет знаком на руке твоей». И можно прочитать не «рука твоя», а «рука смуглая»! Или даже «рука сильная». По этому поводу учитель наш, Виленский гаон Элиёгу, говорит…
Реб Нота Ноткин вытер слезу, выкатившуюся из-под его очков в золотой оправе. Имя великого виленского еврея, которого он всю свою жизнь боготворил, звучало в устах его внука как-то по-особенному. Хвала Всевышнему! Запрягли молодого жеребенка в ярмо Торы и заповедей. Звон его серебряного колокольчика под дугой уже слышен на новом шляхе… Реб Нота ощущал в этом что-то от Грядущего мира. Как это странно и чудесно! Ведь он, реб Нота, еще жив, а часть его души уже живет в образе его внука Алтерки!
Реб Мендл Сатановер снова принялся потирать свои пухлые ручки, пару раз он в сладком волнении погладил свою рыжеватую бородку. О чем тут говорить? Он и сам не рассчитывал, что этот маленький лентяй, этот разбалованный единственный сынок в последний момент настолько возьмет себя в руки и так ясно и уверенно изложит замысловатое казуистическое толкование, над которым он прежде так много дней корпел, повторял его по кускам и каждый раз застревал посредине. «Этот паренек, — подумал он по своему обыкновению наполовину по-немецки, наполовину по-еврейски, — это что-то необычайное! У него темперамент взрослого! Невероятно!..»
Сразу же после проповеди сидевшие на почетных местах гости принялись цокать языками, а гости попроще загудели. Хриплые, писклявые и басовитые поздравления и пожелания посыпались на головы матери и деда, которые произвели на свет, выкормили и воспитали такое сокровище. И сразу же после того, как первый шум стих, открылся секрет особого подарка, который реб Нота скрывал от внука с тех пор, как вернулся после долгого отсутствия к себе домой. На серебряном подносе принесли из соседней комнаты маленький красивый бархатный футляр. А когда его открыли, тринадцатилетний мальчишка начал от восторга хлопать в ладоши — а руки его были не по годам крепкими и большими. Все бороды и привыкшие нюхать табак носы почетных гостей тоже повернулись к футляру, и блестящий подарок начал переходить из рук в руки. Но не все знали, что это такое. Какое-то странное украшение. Сделано оно было наполовину из золота, наполовину из хрусталя. Только печатник реб Менахем Ромм, недавно приехавший из-за границы, улыбнулся и объяснил, что это «немецкая луковица»,
