вбежал, сопя:
— Хозяин, эстафетный от Зорича! У него разбит лоб. Сумасшедший помещик погнал его сюда нагайкой…
Реб Нота попросил прощения у главы общины реб Носона и его талантливого зятя, что вынужден оставить их. А уже через минуту к его ногам припал здоровенный и крепкий молодой иноверец с короткой трубой на шее, в солдатском полушубке и широких синих штанах. Один опухший глаз у него слезился, а все его лицо было исполосовано так, что казалось перекрещенным красными сосисками. Однако реб Нота все же узнал в нем того молодого наездника, который встретил его вчера в лесу с тем, чтобы по приказу Зорича сразу же доставить его ко «двору» помещика.
— Вставай! — мягко, но в то же время сердито приказал он парню. — Чего ты хочешь?
— Добрый человек, сделай божескую милость! Поезжай сразу же к барину. Он гневается, избил меня. Он уже вчера меня избил за то, что я тебя сразу же с тракта не привез к нему. Сегодня снова избил…
— Не могу, — тяжело опустился в свое широкое кресло реб Нота. — Я старый человек. Я не могу делать все сразу, за один день. Я еще не обедал. Сейчас ко мне снова придут люди. Изо всех цехов ко мне приходят. Завтра, хлопец, я приду, скажи ему — завтра…
— Смилуйтесь надо мною, барин. У пана Зорича нет терпения; он пьет целый день и очень зол; до завтра он меня до смерти забьет…
— Я дам тебе записку, — сказал реб Нота после короткого размышления, — с моей печатью. На, посмотри! Записка! Вот я тут пишу ему, то есть Семену Гавриловичу, что завтра наверняка приду. Завтра вечером. Если он захочет, я даже останусь у него и ночевать. На, бери! Теперь тебе нечего бояться! И вот еще полтинник на водку. Выпей, это поможет тебе поправить здоровье…
Плача и смеясь, парень взял монету и опустил ее в глубокий карман штанов. Записку он спрятал под подкладку барашковой шапки. Малюсенькими шажками, поминутно кланяясь, посыльный вышел. Он слишком хорошо знал своего пана и потому не был уверен, что записка поможет… Когда пан Зорич пьет, ничто не помогает.
Реб Нота некоторое время неподвижно сидел в кресле. Он вдруг почувствовал, как постарело его тело. Его старые кости ныли.
— Ах, ах, — вздохнул он после короткого молчания. — Нет уже прежних сил! Раньше я никогда не уставал…
Если бы кто-нибудь при этом присутствовал, то подумал бы, что реб Нота сегодня еще палец о палец не ударил с тех пор, как встал…
Однако долго сидеть без работы реб Нота не мог. Такая уж у него была натура. А ощущал свой возраст он обычно, именно когда думал, что надо бы отдохнуть.
Чтобы прогнать неприятную тяжесть в теле и немного успокоиться, он воспользовался свободной минутой и снова раскрыл трактат «Сангедрин» на той странице, на которой остановился прежде: «Закончился суд, приговоренного к смерти вывели, чтобы забить камнями. Площадка для забивания камнями была далеко от дома суда. Но один человек оставался стоять в дверях с плахтой [53] в руке. Второй сидел вдалеке верхом на лошади, чтобы его хорошо было видно. Если кто-то говорил: “Я нашел оправдание приговоренному”, — начинали махать плахтой, а всадник скакал как можно скорее, чтобы остановить казнь. И даже если сам приговоренный говорит: “Я могу доказать, что невиновен”, — его возвращают. Даже четыре или пять раз. Лишь бы в его словах было хоть что-нибудь существенное…»
Усталое лицо реб Ноты снова расцвело печальной улыбкой от глубокой человечности и огромного страха погубить всего лишь одного человека из этого мира, вытекавших из этого старого тома Геморы, из каждой его пожелтевшей и выцветшей страницы. Как ни в одном другом судебном кодексе мира, здесь смешались жесткий закон и милосердие, холодная логика и сердечное тепло. И снова ему пришел на ум иноверческий судебный кодекс. В подходе к суду над человеком во всех странах, где ему пришлось побывать на протяжении жизни, не было ни малейшего признака того, что написано в этом старом томе Геморы. Где, например, еще человеческая жизнь имеет такую ценность? Может, у пана Зорича и ему подобных, которые запарывают до смерти своих крепостных, когда хотят и за что хотят? Нет, здесь нет ни закона, ни судьи. И некуда жаловаться. Дикие смутьяны, дикие обычаи. Иноверческий мир вокруг рассеянных по нему еврейских общин с их старой Мишной и старой Геморой…
Невольно на улыбающиеся губы реб Ноты пришел стих из Танаха, и он зашептал его, как заклинание против всех злых духов на этом диком свете: «Ибо вот, тьма покроет землю, и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою!..» [54]
Глава четырнадцатая
Алтерка «постарался»
1
На следующий день после утренней молитвы в доме реб Ноты началось торжество, и оно превзошло все, что Шклов когда-либо видел на бар мицву.
Собрались родственники, друзья и просто соседи. Бедные и богатые. Мужчины — за одними столами, женщины — за другими. На самом почетном месте среди женщин сидела Эстерка, счастливая мать. А на самых почетных местах среди мужчин — реб Нота с внуком. Справа налево от них сидели: Мендл Сатановер — учитель Алтерки, врач Борух Шик и его брат Йосеф — засидевшийся жених Эстерки; затем — посланники Виленского гаона во главе с реб Авигдором из Пинска, печатник реб Менахем Ромм и двое евреев, бежавших из Люблина; глава общины реб Носон и его талантливый зять Меерка, который лишь вчера «открыл» десять потерянных колен в Бухаре…
Были здесь и представители всех синагог и всех городских товариществ, гильдий купцов и ремесленных цехов. Для последних реб Нота устроил вчера отдельное чаепитие с угощением. Он подбодрил их и пообещал переговорить с Семеном Гавриловичем Зоричем об их обидах. А если помещик не уступит и будет и дальше обходиться с ними как с крепостными, он пожалуется на него в Петербург. Но реб Нота не верил, что до этого дойдет. Потому что Семен Гаврилович и так уже имел массу неприятностей и нуждался в его помощи не меньше, чем еврейские ремесленные цеха…
Позже всех и скромнее всех остальных появились два преследуемых хасида из состоятельных домов, которые вчера были у реб Ноты и просили его заступиться за них, не допустить, чтобы их силой заставили дать развод женам… Синяки, оставшиеся от вчерашних снежков мясницких подмастерьев, еще не исчезли с их бледных лбов. И
