в нижней сорочке, — сказал Шрив. — Ну, пошли.
— Я сам, — сказал я. — А ты возвращайся в машину.
— Да ну их к дьяволу, — сказал Шрив. — Идем.
— Что прикажете доложить им? — спросил Споуд. — Что у тебя с Квентином тоже драка вышла? " — Никаких докладов, — сказал Шрив. — Скажи ей, что время ее истекло с закатом солнца. Пошли, Квентин. Я сейчас спрошу у этой женщины, где тут ближайшая оста…
— Нет, — сказал я. — Я домой не еду.
Шрив остановился, повернулся ко мне. Очки блеснули желтенькими лунами.
— А куда же ты сейчас?
— Не домой. Ты возвращайся к ним. Скажешь им, что и я бы рад, но лишен возможности из-за одежды.
— Слушай, — сказал Шрив. — Ты чего это?
— Ничего. Так. Вы со Споудом возвращайтесь на пикник. Ну, до встречи, до завтра. — Я пошел через двор на дорогу.
— Ты ведь не знаешь, где остановка трамвая, — сказал Шрив.
— Найду. Ну, до встречи, до завтра. Скажите миссис Блэнд: я сожалею, что испортил ей пикник. — Стоят, смотрят вслед. Я обошел дом. Мощенная камнем аллейка ведет со двора. С обоих боков растут розы. Через ворота я вышел на дорогу. Дорога к лесу спускается под гору, и в той стороне у обочины виден их автомобиль. Я пошел в противоположную сторону, вверх по дороге. По мере подъема кругом становилось светлее, и не успел я взойти на гору, как услышал шум трамвая. Он доносился издали сквозь сумерки, я стал, прислушиваюсь. Автомобиль уже неразличим, а перед домом на дороге стоит Шрив, смотрит на гору. И желтый свет за ним разлит по крыше дома. Я вскинул приветно руку и пошел дальше и вниз по склону, прислушиваясь к трамваю. Вот уже дом скрылся за горой, я встал в желто-зеленом свете и слушаю, как трамвай громче, громче, теперь послабее, — и тут звук разом оборвался. Я подождал, пока трамвай снова тронулся. Зашагал дальше.
Дорога шла вниз, и свет медленно мерк, но не меняясь в своем качестве — будто это не он, а я меняюсь, убываю. Однако даже под деревьями газету читать было бы видно. Скоро я дошел до развилки, свернул. Здесь деревья росли сомкнутей и было темнее, чем на дороге, но когда я вышел к трамвайной остановке — опять к деревянному навесу, — то вступил все в тот же неизменный свет. Так поярчело кругом, как будто я прошел тропкой сквозь ночь и вышел снова в утро. Вот и трамвай. Я поднялся в вагон — оборачиваются, глядят на мой подбитый глаз, — и сел на левой стороне.
В трамвае уже горело электричество, так что, пока проезжали под деревьями, не видно было ничего, кроме собственного моего лица и отраженья женщины — она сидела справа от прохода, и на макушке у нее торчала шляпа со сломанным пером; но кончились деревья, и опять стали видны сумерки, этот свет неизменного свойства, точно время и в самом деле приостановилось, и чуть за горизонтом — солнце, а вот и навес, где днем старик ел из кулька, и дорога уходит под сумерки, в сумерки, и за ними ощутима благодатная и быстрая вода. Трамвай тронулся, в незакрытую дверь все крепче тянет сквозняком, и вот уже он продувает весь вагон запахом лета и тьмы, но не жимолости. Запах жимолости был, по-моему, грустнее всех других. Я их множество помню. Скажем, запах глицинии. В ненастные дни — если мама не настолько плохо себя чувствовала, чтоб и к окну не подходить, — мы играли под шпалерой, увитой глициниями. В постели мама — ну, тогда Дилси оденет нас во что похуже и выпустит под дождь: молодежи дождик не во вред, говаривала Дилси. Но если мама на ногах, то играем сперва на веранде, а потом мама пожалуется, что мы слишком шумим, и мы уходим под глицинии.
Вот здесь мелькнула река в последний раз сегодня утром — примерно здесь. За сумерками ощутима вода, пахнет ею. Когда весной зацветала жимолость, то в дождь запах ее был повсюду. В другую погоду не так, но только дождь и сумерки, как запах начинал течь в дом; то ли дождь шел больше сумерками, то ли в свете сумеречном есть что-то такое, но пахло сильнее всего в сумерки; до того распахнется, бывало, что лежишь в постели и повторяешь про себя — когда же этот запах кончится, ну когда же он кончится. (Из двери трамвая тянет водой, дует крепко и влажно). Повторяешь-повторяешь и уснешь иногда, а потом так оно все смешалось с жимолостью, что стало равнозначно ночи и тревоге. Лежишь, и кажется — ни сон ни явь, а длинный коридор серого полумрака, и в глубине его там все опризрачнено, извращено все, что только я сделал, испытал, перенес, все обратилось в тени, облеклось видимой формой, причудливой, перековерканной, и насмехается нелепо, и само себя лишает всякого значения. Лежишь и думаешь: я был — я не был — не был кто — был не кто.
Сквозь сумерки пахнет речными излуками, и последний отсвет мирно лег на плесы, как на куски расколотого зеркала, а за ними в бледном чистом воздухе уже показались огни и слегка дрожат удаленными мотыльками. Бенджамин, дитя мое. Как он сидит, бывало, перед этим зеркалом. Прибежище надежное, где непорядок смягчен, утишен, сглажен. Бенджамин, дитя моей старости, заложником томящийся в Египте. [44] О Бенджамин. Дилси говорит: причина в том, что матери он в стыд. Внезапными острыми струйками прорываются они вот этак в жизнь ходиков, на мгновенье беря белый факт в черное кольцо неоспоримой правды, как под микроскоп; все же остальное время они — лишь голоса, смех, беспричинный с твоей точки зрения, и слезы тоже без причин. Похороны для вас — повод об заклад побиться, сколько человек идет за гробом: чет или нечет. Как-то в Мемфисе целый бордель выскочил нагишом на улицу в религиозном экстазе.
"На каждого потребовалось по три полисмена, чтобы усмирить. Да, наш господине. О Иисусе благий. Человече добрый.
Трамвай остановился. Я сошел, навлекая внимание на свой подбитый глаз. Подошел городской трамвай — полон. Я стал на задней площадке.
— Впереди есть свободные места, — сказал кондуктор.
Я взглянул туда. С левой стороны все заняты.
— Мне недалеко, — сказал я. — Постою здесь.
Переезжаем реку. Через мост едем, высоким и медленным выгибом легший в пространство, а с боков — тишь и небытие, и огни желтые, красные, зеленые подрагивают в ясном воздухе, отображаются.
— Пройдите сядьте, чем стоять, — сказал кондуктор.
— Мне сейчас сходить, — сказал я. — Квартала два осталось.
Я сошел, не доезжая почты. Впрочем, в этот час они все уже где-нибудь
