— Должен заметить, моя радость, что объективный подход, который я выработал в себе, приносит свои плоды. А вот, — добавил он, — и моя вторая дочь.
Бесшумно — только чуть слышно позвякивали ключи — вошла еще одна женщина. Она была моложе сестры, но, в отличие от нее, выглядела очень деловитой.
— Мыло, надеюсь, захватили? — спросила она, поздоровавшись. — Я просила отца напомнить про мыло, но он вечно забывает. На мыло, гуталин и стирку учителям полагается два с половиной шиллинга в неделю — и ни пенса больше. Чай пьете без сахара?
— Вообще-то с сахаром…
— Хорошо, я так и записываю — буду выкладывать вам по два куска. Только смотрите, чтобы дети их не таскали.
— До конца семестра будете классным наставником в пятом классе, — сказал доктор Фейган. — Пятиклассники у нас просто очаровательные. Клаттербак, правда, требует особого внимания — очень тонкая натура. Кроме того, вы будете вести уроки труда, гимнастики и занятия стрельбой. Да, чуть было не забыл, вы ведь, кажется, и музыку преподаете?
— Боюсь, что нет.
— Досадно, весьма досадно. Мистер Леви уверял меня в противоположном. Я ведь уже договорился, что дважды в неделю вы будете давать уроки органной музыки Бест-Четвинду. Вы уж постарайтесь… Вот и звонок на обед. Не смею вас больше задерживать. Да, еще одна деталь. Ради бога — ни слова детям о том, почему вы оставили Оксфорд. Мы, педагоги, должны уметь лавировать между правдой и вымыслом. Вот видите, я сказал нечто, что, может быть, даст вам пищу для размышлений. Всего наилучшего.
— Ку-ку! — сказала старшая мисс Фейган.
Столовую Поль отыскал без особого труда. Он смело двинулся на запах кухни и голоса — и вскоре очутился в просторном, обшитом панелями зале, который показался ему даже привлекательным. За четырьмя длинными столами сидело пятьдесят или шестьдесят учеников от десяти до шестнадцати лет. Младшие были в форме Итона[3], старшие в смокингах.
Поля усадили во главе одного из столов. При его появлении мальчики слева и справа почтительно встали и не садились, пока не сел он. Среди них был и изобличенный капитаном Граймсом свистун. Полю он сразу же понравился.
— Моя фамилия Бест-Четвинд, — отрекомендовался свистун.
— Ясно. Это, значит, тебя я должен учить музыке?
— Меня. Орган у нас в деревенской церкви. Потеха… А вы что, здорово играете?
Поль счел, что в данной ситуации откровенность вовсе не обязательна, и, решив — согласно заветам доктора Фейгана — лавировать между правдой и вымыслом, сказал:
— Как никто на свете.
— А вы не заливаете?
— С какой стати? В свое время я давал уроки декану Скон-колледжа.
— Со мной придется потруднее, — хмыкнул озорник. — Знаете, почему я играю на органе? Чтобы на гимнастику не ходить. Слушайте, да у вас же нет салфетки. Филбрик! — закричал он дворецкому. — Вы почему не дали мистеру Пеннифезеру салфетки?
— Забыл, — признался тот. — А теперь уже все — мисс Фейган унесла ключи.
— Глупости, — ничуть не смутился Бест-Четвинд. — Сию же минуту ступайте и принесите салфетку. Вообще-то он ничего, — шепнул он Полю, — главное — не давать ему спуску.
Вскоре явился Филбрик с салфеткой.
— Ты смышлен не по летам, — заметил Поль.
— Капитан Граймс думает по-другому. Он говорит, что я самая настоящая дубина. Это здорово, что вы не похожи на капитана Граймса. Вульгарный субъект этот Граймс, скажете — нет?
— Ты не должен рассуждать при мне о преподавателях в таком тоне.
— Но все наши так думают. Кроме того, Граймс носит кальсоны. Как-то раз он послал меня принести ему шляпу, и я заглянул в его список белья, отданного в стирку. Надо же — в кальсонах ходит.
На другом конце столовой что-то стряслось.
— Клаттербака, похоже, опять стошнило, — пояснил Бест-Четвинд. — Его всегда тошнит от баранины.
Мальчик, сидевший справа от Поля, впервые за все это время подал голос.
— А мистер Прендергаст носит парик, — доложил он, страшно смутился и захихикал.
— Это Бриггс, — сказал Бест-Четвинд. — Но мы зовем его Брюкс. В честь папашиного магазина.
— И неостроумно, — отозвался Бриггс.
Вопреки всем опасениям Поля первое знакомство оказалось удачным и найти общий язык с детьми было не так уж и сложно.
Через некоторое время все встали, и в нарастающем гаме мистер Прендергаст принялся читать молитву. Вдруг кто-то гаркнул: «Пренди!» — под самым ухом у Поля.
— …Per Christum Dominum Nostrum. Amen.[4], - закончил мистер Прендергаст. — Бест-Четвинд, это ты крикнул?
— Я, сэр? Да что вы, сэр!
— Пеннифезер, это Бест-Четвинд крикнул или нет?
— Нет, — сказал Поль, и Бест-Четвинд посмотрел на него с благодарностью, потому что крикнул, разумеется, он. У выхода Поля подхватил под руку капитан Граймс.
— Паскудно кормят, старина, верно я говорю? — сказал он.
— Неважно, — согласился Поль.
— Сегодня у нас дежурит Пренди. Лично я — в пивную. Не хочешь составить компанию?
— С удовольствием, — сказал Поль.
— Против Пренди я ничего не имею, — продолжал Граймс. — Но его никто не слушается. Правда, он носит парик. А ежели у тебя парик, какая тут может быть дисциплина. У меня вот, к примеру, протез, но это совсем другое дело. Дети такие вещи уважают. Думают, что я ногу на войне потерял. На самом деле, что, разумеется, строго между нами, я угодил под трамвай в Стоке-на-Тренте, будучи в сильном подпитии. Но зачем, спрашивается, трезвонить об этом прискорбном случае на всех углах, верно я говорю? Но ты мне внушаешь доверие, сам не знаю почему. Думаю, мы с тобой сойдемся.
— Надеюсь, — ответил Поль.
— В последнее время мне очень не хватало товарища, — говорил Граймс. — До тебя тут работал неплохой парень, задавался малость, правда. Гонял себе на мотоцикле. Директорские девицы его невзлюбили. С мисс Фейган ты уже познакомился?
— Их ведь, кажется, две?
— И обе стервы, — молвил Граймс и добавил мрачно: — Я ведь женюсь на Флосси.
— Не может быть. Это на которой же?
— На старшей. Мальчишки зовут их Флосси и Динги. Старику мы пока что не объявились. Зачем спешить: вдруг опять в лужу сяду. Тогда-то и выложим козыри. Лужи мне все одно не миновать. А вот и наша пивная. Уютное местечко. Пиво здешнее делает Клаттербаков папаша. И неплохо, подлец, делает. Будьте добры, миссис Робертс, нам две кружечки.
В дальнем углу они приметили Филбрика, который что-то с жаром объяснял по-валлийски какому-то немолодому и малоприятному на вид субъекту.
— Его только тут не хватало, нахала этакого, — сказал Граймс.
Миссис Робертс принесла кружки. Граймс хлебнул пива и блаженно вздохнул.
— Два года учительствую, но еще ни разу до конца семестра дотянуть не удавалось, может, хоть теперь повезет? — задумчиво проговорил он. — Поразительное дело: месяц-другой все идет как по маслу, а потом бац! — и я в луже. По всему видать, не для того явился на божий свет, чтоб детей учить, — продолжал он, глядя в пространство. — Если что меня губит, так это темперамент. Страстный я больно.
— А легко потом бывает подыскать работу? — поинтересовался Поль.
— Поначалу не очень, но на все есть свои приемы. Опять-таки не следует забывать, что учился я не где-нибудь, а в привилегированной школе. А это кое-что да значит. В нашем благословенном английском обществе ведь как заведено: ежели ты в хорошей частной школе обучался, с голоду тебе помереть не дадут ни за что. Бывает, сперва помучаешься лет пять — ну и что, все равно возраст такой, что все в это время мучаются, но потом зато система вывезет.
А я так и вообще легко отделался. Первый раз меня вытурили, когда мне только-только шестнадцать стукнуло. Но мой воспитатель сам в хорошей школе обучался. Знал человек, что к чему. «Слушай меня внимательно, Граймс, — сказал он, — наломал ты дров, и оставить я тебя не могу — я должен блюсти дисциплину. Но мне не хотелось бы поступать жестоко, начни-ка ты, братец, все сначала». В общем, сел он и написал рекомендательное письмо моим будущим хозяевам. Не письмо, а поэма! Я тебе как-нибудь его покажу. Если б ты знал, сколько раз оно меня выручало. Вот что значит аристократическое учебное заведение. Провинился — накажут, но уж зато и пропасть не дадут.
Я даже хотел пожертвовать гинею в фонд помощи ветеранам войны. Я чувствовал, что прямо-таки обязан это сделать. Ей-богу, жаль, что так и не собрался.
В общем, устроился я на работу. У моего дядюшки в Эдмонтоне фабрика была, щетки делали. Все шло лучше не придумаешь. Но тут война началась, и стало мне не до щеток. Ты небось не воевал, молодой еще был? Да-а, доложу я тебе, вот было времечко — красота да и только. За всю войну, поверишь ли, и дня трезвым не был! А потом бац! — сел в лужу, и на сей раз основательно. Во Франции дело было. Они мне и заявили: «Будь мужчиной, Граймс! Не позорь полк трибуналом. Даем тебе револьвер. И полчаса времени. А что делать — сам знаешь. Не поминай лихом, дружище!» Говорят они, а сами только что не рыдают.
