— Боже! — начала снова одна из женщин, когда та умолкла.— У меня мурашки по спине бегают, когда я вспоминаю, как упали леса с Карасеком. Я как раз была на той улице и вдруг слышу крик: «Иезус, Мария, леса у Опршалка упали! Карасек убился!» Я видела Караскову, она была бела как мел, когда бежала туда. Лучше бы господь сразу взял его к себе, чем человеку так долго мучиться,— у нее сохранилось бы по крайней мере несколько дукатов и ей не пришлось бы побираться.
— Скажите, пожалуйста,— проговорила старуха,— так только говорится, но за любимого человека можно отдать всю кровь. Катержина была рада, что ее мужа принесли живым. Она ухаживала за ним, день и ночь работала, чтобы добыть ему все необходимое. Она всегда говорила, что не жаловалась бы, если б он остался в живых, хоть и калекой. В то время бог помог ей родить второго мальчика. Но и это ее не сломило. Однако спустя десять недель муж ее все-таки умер, и тогда у нее словно крылья подрезали. Она слегла и с тех пор еле ноги таскает.
— Однако, говорят, что ей много помогали; госпожа Опршалкова, с дома которой упал Карасек, постоянно что-нибудь ей посылала.
— Эх, милые, кто одевается в дареное, ходит без юбки. Долго быть щедрым дело трудное. А попрошайничать Катержина не станет. Она многое распродала, когда муж был еще жив; сами знаете, если комару вырвать ногу, сразу и кишки полезут,— болезнь, потом слабость — и готово дело.
— Но ведь она раньше много шила на господ.
— Шила, пока жила в хорошей комнате, а когда поселилась в каморке, ей перестали доверять хорошую работу, давали только починку или вязать чулки. Что она за это получала? Конечно, такая несчастная, больная женщина с двумя детьми каждому в тягость. Войтеха хотели взять пасти гусей, а она не отпустила его, вот и начали ее ругать, что она много о себе думает и не заслуживает жалости. А что бы она, бедняжка, делала без этого мальчика, ведь он нянчит ребенка, когда она сама не может. Но какая от этого польза, теперь ей уже совсем плохо — кто заступится за бедняжку? Один бог ей поможет... Кто не знает, что такое несчастье, тот и не поверит.
— Если нет своего угла, то и голову негде приклонить. Говорят, сегодня сюда приходил барин, сказал, чтобы батраки не пускали к себе ночлежников и чтобы люди не спали вповалку, потому что опять появилась моровая болезнь.
— Я сама там была,— добавила одна батрачка,— когда утром приходил барин; он сказал, чтобы мы не пускали к себе ночлежников, проветривали каморки и не ели всякой дряни. Ну и оборвала же я его, мои миленькие. «Барин — сказала я,— мы будем охотнее есть мясо и клецки, чем крапиву, лебеду и картофель, только будьте добры платить нам столько, чтобы мы могли покупать все это; богатый ест, что хочет, бедный — что имеет. Мы проветривали бы наши каморки, но окна открывать нельзя, потому что, как вы изволите видеть, в раме только одно стеклышко, а рама эта прибита к стене. Дверей мы не открываем, так как боимся, чтобы кто-нибудь не взял то немногое, что у нас есть, когда мы уходим из дома на целый день. И картофель мы вынесли бы из комнаты, если бы имели возможность хранить его где-нибудь в другом месте. Мы и ночлежников пускать не станем, если вы, барин, снизите нам квартирную плату». Он не ответил ни слова и ушел, как будто его укусила собака. Но я все-таки отвела душу и подумала: «Теперь ты будешь знать!»
— Умирать никому не хочется — ни бедняку, ни тем паче богатому, но смерти не избежишь, крестом ее не прогонишь и не упросишь. Почему же нам не помогают, если за нас боятся? — сказала старуха.
— А что же вы думаете, разве пес лает ради деревни, а не ради себя? Он боится за свою шкуру. Зачем нам помогать, пока мы не умираем с голоду, времени будет достаточно и после,— опять сказала та же насмешница.
— Ну, вот,— снова начала старуха,— когда в прошлом году появилась комета, люди говорили, что это не к добру. Так и получилось. Дорогие мои, чем дальше, тем хуже, да спасет и не оставит нас господь бог!
— Если бы не было нуждающихся, не грело бы солнце! — воскликнула насмешница.
— Ты с самого рождения дерзка на язык,— сказали ей другие.
— Я сердита на нашего барина,— продолжала она,— на самом деле тридцать рейнских за такую каморку — разве это дешево? Если хотят проявить к нам какую-то милость, пусть устроят за эти деньги человеческое жилье, а не скотское. Мы здесь долго не останемся, ему придется позаботиться о других рабочих. А мы пойдем к помещику. Там тоже много не заработаешь, но зато не будешь считаться последним человеком, как здесь. Мой муж справится со всяким делом. А если ничего другого не найдется, никто не станет меня попрекать детьми,— этого я простить барину не могу, и оттого я сегодня сама отказалась от работы, даже мужа не стала ждать. Он, наверное, согласится со мной.
— Вот как? — удивились все.
— Кто позволит себе попрекать человека детьми, тот против бога... А вы знаете, что я ему сказала?
— Нет, не знаем, расскажи. Уж больно ты смелая, Дорота.
— Как только я ему ответила, когда он стал говорить о чистоте, он ушел, но, вероятно, рассердился и вскоре пришел снова. Сказал, что у него потерялся цыпленок и что мы, наверное, знаем, кто его взял. Подумать только! Я готова была вцепиться ему в волосы.
— А вчера я сама видела,— отозвалась одна из женщин,— как жена приказчика варила цыпленка.
— Ну, вот вам. А если сказать ему об этом, он не поверит. Ну, я ответила, что ничего не знаю. Тут он начал ругаться, что у каждого из нас куча детей, что мы лодырничаем, и поэтому нам нечем их кормить, что мы воруем и господам приходится нас содержать. И я сказала,— при этом Дорота, подбросив охапку соломы, подбоченилась и ее глаза вспыхнули гневом,— я сказала: господь бог знает, почему он нам больше доверяет детей, чем господам, на нас, бедняках, весь мир держится, и еще много кой-чего высказала я ему и в конце концов отказалась от работы.
— Хорошо поступила, мы все рано или поздно так сделаем. Боже мой, они не хотят, чтобы у нас были дети! А кто работал бы на господ, если бы нас не было?
— Они жиреют на наших мозолях. А наш брат не наестся, не согреется, не оденется — и его же за это упрекают. Боже мой, когда у нас что-нибудь будет?
— И для нас наступит царство небесное, о бедняках бог думает! — сказала старуха.
— Эй вы там, о работе, что ли, забыли и открыли заседание сейма? О чем вы там языком чешете? — раздался голос стоявшего у ворот приказчика.
— Работа сделана, а заседание закрыто; жаль, что вы пораньше не пришли, вы могли бы послушать, о чем мы говорим,— оборвала его Дорота, бросая последнее свясло в кучу.
Пока женщины во дворе судачили о Карасковой, она с детьми шла по дороге к лугу; дойдя до сада, села у креста на траву. Войтех уже перестал плакать и ел полученную от матери картофелину. Это был красивый мальчик, похожий на мать. Но суровая рука нищеты уже успела стереть здоровый румянец с его лица, в его больших умных глазах не было детской беззаботности и веселья, трогающих нас при взгляде на детей. Глаза Войтеха, тусклые и печальные, особенно когда он смотрел на изможденное лицо матери, светились большой добротой и умом, необычным для его возраста.
Дети богатых долго остаются детьми и радостно проводят детские годы. Они огорчаются, только когда им не дают игрушек, или что-нибудь им не удается, либо их наказывают родители. У них только одна забота — учиться. Легки бывают тучки, которые омрачают их небо. Детям бедняков незнакомы такие радости. В самом раннем возрасте перед ними раскрывается жизнь во всей своей наготе, со всеми своими страданиями и скорбью. Холодным резким дыханием сдувает она с нежного цветка детской души тонкую пыльцу, стирает сверкающие краски, как мороз сжигает едва распускающиеся бутоны.
Войтех, совсем маленький мальчик, уже должен был стать опорой матери и ее единственным другом. Едва он научился отрезать себе хлеб, как уже помогал ей зарабатывать его. Когда она могла работать, Войтех, сам еще ребенок, ухаживал за братишкой, как настоящая нянька. Он хорошо справлялся с этим. Ему трудно было носить малыша на руках, он садился с ним на порог возле каморки, качал его, пел ему, как это делала мать, пока ребенок не засыпал. Когда же он просыпался, Войтех играл с ним, успокаивал его тем, что мама сейчас придет и возьмет его, разговаривал с ним, и хотя бледный, болезненный ребенок не понимал, что ему говорят, он все же смотрел на брата и слушал. Войтех утешался сам рассказами об отце и лучших временах.
— Милый Иозефек,— говорил он ребенку,— если бы папа был жив, он часто приносил бы нам белую булочку, яблоко, и мы жили бы куда лучше. Малыш, папа нас очень любил. Однажды он купил мне на ярмарке коня и трубу, но Гонзик Голубович потом сломал ее. Папа сажал меня на колени и рассказывал, я трубил, а он пел мне: «Едет, едет мальчик-почтальон». Если бы папа был жив, мы не жили бы в каморке, у нас была бы хорошенькая комнатка, в какой мы жили у Зафоуков. Погоди, маленький, когда ты подрастешь, я покажу тебе окна той комнаты. У мамы были там цветы, и, когда она шила, я сидел около нее и смотрел в окно. У нас были стол, стулья и картинки, а я спал на постельке с периной. Ты бы спал со мной, малыш, если бы был тогда на свете. На завтрак мы ели суп, на обед тоже суп и еще что-нибудь, а по воскресеньям — мясо. По воскресеньям я ходил с мамой и папой в церковь, а после обеда — в рощу, папа пил пиво, а мне покупал булочку. Там играла музыка. Ох, малыш, какое это было: время! А сейчас у нас ничего нет.
