— Хорошо господам. Боже! И такую пищу получает, говорят, каждый день барынина собачка, даже лучше.
— Ну, сынок, кто имеет много, тот охотно транжирит.
— А почему господа не дают нищим?
— Сытый голодного не разумеет; если бы они знали, как плохо живется народу, они бы, вероятно, давали охотнее, но они этого не знают, милый. Когда ты снова увидишь ту добрую барышню, скажи ей, что если найдется для меня какая-нибудь работа, то я, когда, бог даст, немного окрепну, с удовольствием сделаю для нее все что угодно. Господь наградит ее за все,— сказала мать, складывая в узелок оставшиеся куски. Сладкий пирожок она положила возле ребенка, а крошки отнесла на муравьиную кучу.
— Пусть и у них будет праздник! — проговорила она. Войтех взял сладкий пирожок и положил его на юбку, которой был укрыт братишка, чтобы он, как только проснется, тотчас же увидел лакомство.
— Теперь я побегу за молоком, чтобы порадовать Иозефека, а то он от голода такой печальный, видите, мамочка? Вот уже несколько дней, как он мне не улыбается. Сейчас он очень бледный и холодный.
— Ах, я боюсь, что Иозефеку нельзя ничем помочь,— грустно сказала мать, снова усаживаясь около ребенка.
— Можно, мамочка, не плачьте, подождите, ему будет хорошо; помните, вам как-то сказал доктор, что он поможет ему. Дайте мне деньги и научите, что сказать.
— Вот тебе деньги, отнеси их Гайковой, она даст тебе кружку молока и сдачу мелочью, хорошенько спрячь деньги и расскажи ей, где нам бог послал их.
Войтех взял у матери монету, сунул ее в карман и хотел бежать, но вдруг Иозефек открыл глаза и посмотрел на него.
— Иозефек! — воскликнул Войтех, взял пирожок и хотел поиграть с братишкой, прежде чем уйти, но голос матери испугал его.
— Оставь! — воскликнула она и, положив руку на холодный, как лед, лобик ребенка, испуганно закричала: — Иозефек! Иозефек! Ты не узнаешь меня? Дитя мое! Бог с тобой! — она наклонилась к его личику так, чтобы он видел ее, но его глаза постепенно стекленели. Мать приложила дрожащую руку к его сердечку, ей показалось, что оно еще бьется.— Иозефек! — воскликнула она, всхлипывая.
— Иозефек! — плача, позвал Войтех.
Ребенок открыл ротик, словно улыбаясь, и легко вздохнул, как спящий птенчик. Это был его последний вздох.
— Что с ним, мамочка? — испуганно спросил Войтех.
— Умер! — беззвучно ответила мать и, сраженная горем, повалилась на землю возле мертвого ребенка.
Портной Сикора жил в маленьком домике. Земли у него не было. Он был отцом пятерых детей, а зарабатывал плохо. Возвратясь домой после скитаний по свету, он получил так много работы, что едва справлялся с ней. Каждый хотел одеваться у нового портного, приехавшего из Вены и шьющего по последней моде. Сикора взял несколько подмастерьев, женился, и дела у него пошли так хорошо, что он купил себе домик. Однако из Вены приезжали и другие портные. Они становились мастерами, и даже более известными, чем Сикора, не потому, что он шил хуже, но оттого, что новые мастера высоко ценили себя, при встрече целовали руки барыням и разговаривали только о князьях и графах, на которых работали в Вене. Они привозили с собой красивые модные журналы, шили по ним, и каждый думал, что если получит пиджак от этого нового портного, то станет таким же красивым, как нa картинке. Сикора перестал нуждаться в помощи даже одного подмастерья, у него остались только старые заказчики, которые любили шить удобные вещи и требовали не то, что модно, а то, что добротно сшито. Но они не любили много платить, и к тому же их было мало, так как, кроме Сикоры, в местечке работало еще около двадцати портных.
К счастью, Сикора шил домашнюю одежду также и для управляющего замком, праздничную тот выписывал из Праги, чтобы она была моднее. Но привыкший к удобной одежде управляющий не мог ни согнуться, ни поклониться в костюме из Праги, и он отдавал ее Сикоре переделывать. Портной распарывал сюртук, перешивал его, и когда управляющий поворачивался в нем перед зеркалом, поднимал руки, размахивал ими, изгибался во все стороны и нигде не жало, он с наслаждением говорил:
— Ну, теперь мы попали прямо в точку!
Он платил Сикоре три-четыре дуката за перешивку, у него получался удобный сюртук, сшитый по журналу.
Однако шить новые костюмы приходилось не часто.
Сделав однажды сюртук, заказчики носили его по нескольку лет, а затем перелицовывали. За перелицовку много платить не хотели, хотя возни с ней было больше. Сикора был вынужден искать себе дополнительный заработок. Честный, порядочный человек, он не брал много за работу, и денег у него было мало. Он был не требователен, жена его, тихая, скромная женщина,— тоже. Дети их охотно учились. Одного из них отдали в Прагу, учеником к слесарю. Сикора ежегодно ездил туда, чтобы посмотреть, как ведет себя сын, мать всегда старалась послать ему белья, а отец копил деньги, чтобы сшить и, как он говорил, «сунуть» ему что-нибудь из одежды. Две девочки-близнецы учились шить, чтобы потом поступить на хорошее место или просто кормиться шитьем, двенадцатилетний мальчик после окончания школы тоже собирался учиться ремеслу, а шестилетняя девчушка вертелась около матери.
Итак, Сикора, к счастью, шил и управляющему, который посоветовал ему арендовать господский сад подле замка, и когда Сикора, послушавшись, заложил свой домик, чтобы получить нужную для этого сумму, помог apeндовать сад по сходной цене. Сикора был доволен, что ему повезло,—черешни уже созрели, казалось, что и другие фрукты тоже уродились. Можно было надеяться на хороший доход.
Вставая и ложась, Сикора просил бога, чтобы он убеpeг фрукты от грозы и града. Он построил себе в саду около замка сторожку, и так как не был пока занят сбором и продажей фруктов, то мог еще шить. Жена или дочери приносили ему в сад поесть. На ночь приходил к нему сын и помогал сторожить.
От креста до сада было недалеко. Сидя на скамеечке около сторожки, Сикора видел, как Караскова расположилась с детьми, как убежал Войтех, и слышал радостные возгласы, когда он вернулся.
«Бедняги получили, наверное, щедрую милостыню; что бы им такое могли дать? Куча раков (это была любимая поговорка портного)!» — подумал он.
Когда он увидел, что, помолившись, Караскова с мальчиком начали есть, он запел божественный гимн и продолжал работать, не глядя по сторонам. Вдруг громкий плач и крик нарушили тишину. Испуганно подняв голову от работы, Сикора прежде всего увидел, что Катержина лежит на траве у креста и над ней рыдает Войтех.
«Нужно посмотреть, что с ней случилось; господи помилуй, она похожа на тень!» — подумал портной и побежал к кресту.
— Что случилось? — спросил он еще издали.
— Ах, господин Сикора, у нас умер Иозефек,— ответил сквозь слезы Войтех.
— Может быть, это показалось только?
— Нет, он холодный и не двигается.
— Куча раков! — воскликнул портной, глядя на мертвого ребенка, которого мать все еще держала за ручку. — Да утешит вас бог, Караскова. Да будет ему вечная радость, куча раков! Чего могли вы ему пожелать лучшего? Если бы у меня остались все десять ребят —куча раков! — вот было бы забот! Успокойтесь, нужно отнести мальчика в город и заявить о его смерти. Идите, идите пока в сад. А ты, мальчик, как тебя звать?
— Войтех.
— Куча раков, Войтех! У нас тоже был Войтех; беги к нам, знаешь, где мы живем?
— Знаю.
— Беги и скажи, чтобы Доротка и Иоганка немедленно пришли сюда, понимаешь?
Войтех тотчас же побежал, бросив взгляд на мать, которую поднимал Сикора. Она не плакала, не отвечала, а снова молча склонилась над ребенком.
— Оставьте, я понесу его. Помилуй господи!
Сказав это, портной осторожно поднял тельце, закутанное в одеяло, и пошел по направлению к саду. Караскова поплелась за ним. Вскоре прибежали девочки с Войтехом.
— Останьтесь пока здесь, нам нужно позаботиться о гробике для малютки, пойти к господину доктору, чтобы он осмотрел его, и к господину капеллану. Затем мы отнесем мальчика в часовню на кладбище.
— На какие деньги я сделаю все это? Ведь у меня ничего нет! — печально проговорила женщина.
— У нас есть двадцать геллеров, мамочка, вот они, — сказал Войтех.
— Оставьте их себе, разве этого хватит? Куча раков! — сказал Сикора.— Как-нибудь устроим с божьей помощью. Подождите тут, я скоро приду.
Портной ушел. Девочки печально глядели на несчастную семью. Посмотрев на Иозефека, Войтех заплакал, а мать, не проронив ни слезинки, время от времени прикладывала руку к сердцу и глубоко вздыхала.
Был уже полдень, когда Сикора возвратился в сад; его сын Вавржинек нес гробик.
— Ну, мамаша, все устроено. Вот гробик, господин доктор придет осмотреть младенца, и господин капеллан благословит его. Могильщиков мы тоже как-нибудь найдем, даст бог.
— Как я вас отблагодарю за это? — сказала несчастная мать.
