— «О Сюзанна, как прекрасна эта жизнь…» — пропела она.
Явилась Лена с ворохом пеленок. Густав вытаращил глаза.
— Сколько?
— Пять марок.
— Видно, они деньги по дороге посеяли. Эта полоумная Шульте все время размахивала конвертом.
Старших детей послали осмотреть дорогу. Эльзбет юлой вертелась от голода.
— Ступай, ступай, а то кто другой отыщет деньги в дорожной пыли.
— «С голодухи тетя Аист жрет зеленых лягушат…» — пела в горнице Шульте. Густав с бутылкой вина бросился к крестным.
— Перед крестинным пиром надо выпить по стаканчику, старый обычай велит, чтобы ребеночек рос хорошо!
Выпила только Шульте, да и то через силу. Дети еще не вернулись с поисков крестинных денег, а Лена и Густав уже знали, что на дороге не потеряно было и пфеннига.
— Подарить мне нечего, — прошептала управительша. — После обмолота муж пришлет вам мешочек корма для кур. А деньги — это так безлично.
— Вы, конечно, удивитесь, что мы ничего вам не дарим, — сказала лавочница и улыбнулась. — Не все можется, чего хочется. Но мы списали все ваши долги. Так что теперь за вами ничего.
— Я, к сожалению, могла подарить вам только пять марок, — как мышь пропищала учительша и слегка пошатнулась. — Ведь надо же еще дожить до первого числа.
Эльзбет с пятью крестинными марками побежала в Шлейфмюле за мукой для блинчиков, сахаром и чуточкой шнапса для разочарованного, ах, еще как разочарованного Густава.
Под вечер на сковороде с длинной ручкой скворчали блинчики. Густав пытался заткнуть голодные детские рты. Всякий раз, как он сбрасывал со сковороды очередной золотисто-желтый блин, дети тут же рвали его на шесть частей и заглатывали. В горнице Шульте орала частушки. Да еще стучала при этом кулаками по столу. Кофейные чашки дребезжали.
Пирог был черничный, да съели его,
должно быть, и рот посинел оттого.
Охохонюшки, охохошеньки, ох-ох-ох…
Лена разрезала последний черничный пирог. Смеркалось. В кухне все еще скворчали блинчики. Запах пригорелого масла заполнил весь маленький дом. Заявились двое мужчин: лавочник и учитель пришли за своими женами.
— Только их еще не хватало!
— Будь спокойна как лошадь бельгийца! — Густав окинул взглядом бутыль с вином и остатки шнапса в своей бутылке.
Учитель был на диво тощий мужчина. Там, где полагается быть щекам, у него были вмятины. Если он чему-то удивлялся, то надувал эти вмятины.
— Вы уж извините этот наш… как это сказать… набег. Дело в том… моя жена боится ночью ходить через лес. Я читал об этом: страх от нервов… от нервов, да, а к тому же если испытываешь известное чувство бе…
Шульте не дала ему договорить:
— Заходи, учитель, слопай чего-нибудь!
Деревенский лавочник взирал на вещи и людей так, словно постоянно вычислял, сколько они могут стоить, если ему придется их купить. Лицо его было усеяно гнойными прыщами и напоминало поле весенним утром, когда земля покрыта кучками от дождевых червей.
— Знал бы я, что учитель придет, я бы дома остался. Одного мужчины хватит для женских страхов.
Густав подвинул ему стакан крыжовенного вина:
— Выпей со мной, лавочник! Твоя старуха в рот не берет!
Шульте опять завела:
Кто с похмелья, словно скот,
из отхожей бочки пьет…
На кухне теперь Эльзбет пекла блинчики. У нее они выходили не такие тонкие, как у отца. Дети заглатывали их и рыгали.
После стакана вина учитель выпил еще две рюмочки шнапса и впал в уныние:
— Лучше всего жить в колониях. Там, как это говорится, перспективы. А здесь топчешься на одном месте.
Его жена передернулась:
— Я не хочу достаться на обед дикарям.
Шульте схватила ее за плечи:
— Тебя они не сожрут, на тебе совсем мяса нет, учительша. Пойдем спляшем!
Шульте волокла упирающуюся учительшу по горнице и пела:
Крошка, ты свет моих очей,
крошка, тебя б сожрал, ей-ей…
Вокруг дома летали летучие мыши. В кухне жужжали мухи.
Младшие дети заснули, прикорнув в углу за печкой. В горнице лавочник прицепился к учителю:
— А вы подумали, сколько это стоит?
— О чем вы?
— Сколько стоит — доехать до колоний. Кроме того, вам понадобится белый шлем и сетка от комаров.
На глазах учителя выступили слезы, крупные слезы школьника.
— Я читал, что негры с ума сходят по немецким педагогам. В немцах есть что-то такое, как это говорится, — что-то неотразимое…
Пронзительный крик огласил весь дом:
— Маленький, маленький мой!
И в горницу с младенцем на руках ворвалась Лена. Все общество застыло, словно готовясь фотографироваться. Оказалось, в люльку к малышу забралась кошка. Все гости ощупывали мокрую от пота головку ребенка. Шульте выхватила сведенного судорогой Станислауса у Лены, вытащила его из конверта и, держа за ножки, опустила вниз головой. Долго-долго не слышно было ни звука, потом вдруг тихое-тихое верещание. Шульте перевернула мальчика и хорошенько встряхнула крохотное тельце.
— Ожил, опять ожил!
Верещание уже перешло в крик. Шульте, держа ребенка на вытянутых руках, танцевала с ним по комнате:
Крошка, ты свет моих очей…
Учитель толкнул лавочника:
— Я читал — сама жизнь протестует, если живое существо держать вверх ногами.
Лавочник давил свои прыщи.
— Столько расходов на крестины, и если бы младенчик помер, то все было бы зазря.
Густав, шатаясь, раскинув руки, приблизился к плачущему младенцу и поцеловал его в пупок, потом подошел к мужчинам и разлил им остаток шнапса в стаканы.
— Не знаете вы Станислауса, он еще стекло будет жрать!
4
Станислаус каждый день съедает по тринадцать вшей и одурачивает смерть.
Наступала осень. По утрам клубы тумана стлались по лугам. В лесу капало с ветвей. Маслята надели скользкие шляпки. В полдень проглядывало солнце и прикидывалось весенним.
Станислаусу исполнилось шесть лет. Синие шишки на его голове зеленели и проходили. Маленькие ранки на руках и на ногах затягивались и заживали. Мир маленького Станислауса был ограничен садом за домом. Он рвал там красные бобы, считая, что это цветы для мамы. Лена лупила его. Ей некогда было учить ребенка. Она работала на стекольном заводе, таскала там уже готовые изделия от стекловаренной печи к печи отжига. Бегала взад и вперед с железными вилами. Она работала подносчицей.
Густав для семьи существовал только в письмах. Ему пришлось сменить стеклодувную трубку на ружье, он стал солдатом. Он должен был убивать русских. Правда, до сих пор он ни одного не видал, сообщал он в письмах. Он должен был уничтожать французов. Правда, до сих пор еще ни один из них не попался ему на глаза, писал он. Не начал ли маленький Станислаус жрать стекло, а то грядут худые времена, писал он также.
Станислаус не жрал стекло. Он ел хлеб, как все другие, чересчур много хлеба. Он ел картошку, как другие, чересчур много картошки. Он ел повидло из свеклы, и его от этого несло, как и других, ел кашу из крапивы и плакал оттого, что должен ее есть, как и другие. Единственное, что досталось ему одному, была желтуха.
Жена крестьянина Шульте принесла своему крестнику яичко.
— Раздели ему на два раза, да смотри сама не слопай, — сказала она восемнадцатилетней хозяйке дома Эльзбет.
Эльзбет в ответ сделала маленький книксен. Шульте утерла каплю с носа.
— Могли бы сами яйца иметь. Плохо кормите кур.
— Нечем кормить. — Эльзбет укрыла одеялом Станислауса, который ни за что не хотел лежать.
— Совсем высох мальчишка, — заявила Шульте бранчливо. Она схватила крестника за волосы. — Желтый, как луковица! Ты корми его вшами!
— Вшами?
— Разрежешь сливу, посадишь туда вошь. Тринадцать слив, тринадцать вшей в день. Что ж ему, подыхать?
Эльзбет искала вшей. В школе бывали вши. Но теперь, после конфирмации, она уже не ходила в школу. Где же ей было взять вшей? Она ходила в имение графа Арнима на поденную работу и спрашивала женщин:
— У вас дома есть вши?
— Тебе что, спину мотыгой почесать, что ли?
— Можете ударить меня мотыгой, но мне нужны вши для нашего Станислауса. А то он желтый, как осенний лист.
И опять выход нашла Шульте. Она не даст загнуться своему крестнику.
— Приходи завтра. Я дам тебе вшей.
Батрак, с которым путалась Шульте, был на войне. И на хуторе у нее работал военнопленный. Шульте послала мужа в город. «И чтоб без сахара не возвращался!» Она положила в ящик под сиденьем повозки творог и яйца для обмена, твердо зная, что муж до вечера проканителится в поисках сахара. Он боялся ее и почитал.
Муж уехал в город. Шульте кликнула военнопленного:
