Муж уехал в город. Шульте кликнула военнопленного:
— Эй, Максель, иди на кухню!
Военнопленного звали Марсель. Шульте налила в лохань горячей воды:
— Давай мойся!
Благовоспитанный француз медлил. Она стянула с него форменную куртку. Он застеснялся, ведь рубаха была в дырках. Шульте расстегнула рубаху.
Застенчивый пленный робко повернулся спиной к Шульте и начал мыться. Она обирала вшей с его рубахи.
— Ну и жирные, бестии! — Она собрала вшей в пакетик из-под пряностей. Маленький французик был ошеломлен таким милосердием. Хозяйка сунула его рубашку в горячую воду.
— Ее надо кипятить, ки-пя-ти-ть, дурная твоя башка, кузнечик дохленький.
Она силой усадила его к себе на колени и накормила яичницей.
Маленький Станислаус каждый день съедал тринадцать слив. О вшах, сидящих в желтой мякоти разрезанных слив, он не подозревал. Для военнопленного на хуторе Шульте настали славные денечки. Каждый день с него обирали тринадцать вшей.
5
Станислаус сердит управителя, находится на волосок от смерти и лишает всех Бюднеров зимнего запаса картошки.
Самое время Станислаусу поправляться. В имении графа началась уборка картофеля. Эльзбет не могла больше сторожить больного. Тот, кто помогает в уборке, получает плату натурой. Хозяйству Бюднеров необходима эта картошка. Лена и дети в состоянии были обработать лишь маленькое поле на краю леса. Семья тощала день ото дня. Лена высохла от жары на стекольном заводе. Да и свекольное повидло не способствует полноте. Старшие мальчики нанялись пасти скот у хуторян. Получали они там бутерброд с творогом на ужин да иногда еще кружечку снятого молока. Но их штаны становились все дырявее, ноги все худее от постоянной беготни, рос только их аппетит. Эльзбет до седьмого пота вкалывала в имении. Она должна была помочь матери прокормить мальчишек. Зима длинная, а хлеба — всего ничего.
Станислаус сидел на взгорке и пел: «Топ, топ, топ, конь мой вороной, кушай рапс, кушай рапс…»
Голубое небо. Земля опять наслаждалась светом. Мухи чистили напоследок свои саваны. Над полями разносились крики возниц. Ястреб кружил над уборщицами картофеля. Одна погрозила небу мотыгой:
— Он уволок мою последнюю несушку.
Другая, глянув на ястреба, покачала головой:
— Они там воюют, стреляют по всему свету, а этим хищникам хоть бы что.
— Работайте, работайте, работайте, и нечего на небо пялиться, — раздался голос управителя. Женщины согнули спины. Они молчали. Управитель прошествовал мимо играющего Станислауса.
— Ты остолоп, — прощебетал малыш.
Управитель обернулся:
— Кто я? Смотри какая кроха!
— Ты моего вороного растоптал.
На земле лежал раздавленный навозный жук, с которым играл Станислаус.
Управитель пребывал в дурном настроении. Утром ему пришлось стоять навытяжку перед инспектором.
— Куча баб, а толку мало. Подгоняйте их, любезный, подгоняйте!
— Да бабы-то старые и голодные, — попытался возразить управитель.
— Что это за болтовня в устах прусского управляющего? Либо вы их будете подгонять, либо я вас прогоню прочь, смотрите, останетесь на бобах.
Это было утром. А сейчас управитель схватил Станислауса за курточку и оторвал от земли:
— Чего ты хочешь, сопливый? Не успел родиться, а уже обнаглел, паршивец!
Станислаус барахтался в воздухе. Швы на его курточке расползлись. Да и нитки военной поры были гнилые. Мальчик шлепнулся животом на землю. Ахнул и затих.
— Да вставай же ты, поганец! — рявкнул управитель.
Станислаус не шелохнулся. Прибежала Эльзбет:
— Да ведь он ваш крестник!
— Еще чего! — Управитель каблуком вдавил в траву навозного жука и удалился.
— Живодер! Живодер! — завопила одна из женщин.
Другая бросилась на помощь Эльзбет.
— Ты сперва сам настрогай детишек, вот тогда и убивай, пустоцвет!
Управитель прибавил шагу. Он сделал вид, что не замечает, как женщины машут мотыгами.
Станислауса вырвало. В рвоте плавали семена просвирника.
— Да он одну траву ел, — воскликнула женщина, помогавшая ему подняться. Она достала из кармана юбки свой завтрак — кусок черствого хлеба — и сунула под нос малышу.
Станислаус пришел в себя. Он откусил хлеб, всхлипнул, глотнул и тут же сплюнул.
— Все расскажу социал-демократам! — грозила женщина управителю через поле.
Около полудня Станислауса начало шатать от слабости. Эльзбет подозвала его к себе, ведь управитель мог вернуться:
— Стани, гляди, какие круглые картошечки, эй, смотри, какие картошечки круглые. Давай подбирай.
Станислаус послушался.
— Картошечки, — лепетал он устало, бросая клубни в корзину Эльзбет.
Уже в сумерках управитель еще раз обошел фронт бабьих работ. Возле Эльзбет он остановился. Эльзбет не поднимала глаз. Она не хотела прослыть ленивой.
— Эй, тут человек стоит.
— Я вижу, — сказала Эльзбет.
— Завтра можешь не являться.
— Я?
— Да, ты.
— Почему мне не являться, господин управляющий? — В голосе Эльзбет уже слышались рыдания.
— Потому что у тебя камни в корзине.
— Камни? — Слезы дрожали на ресницах Эльзбет и падали на заскорузлый от песка передник — слезы бедняков. Песок впитывал их.
— Здоровенные камни в трех корзинах! — Управитель показал какие — размером с кулак. — Обнаружилось, когда высыпали. И на глазах у инспектора! Так чего же ты хочешь?
— Я ничего не хочу. — Она нащупала ручонку Станислауса, продела мотыгу в ручки корзины, завалила корзину на спину и пошла. Спина ее дрожала. Управитель двинулся дальше.
— Сукин сын!
— Кто это сказал?
— Я. — Та женщина, что кормила Станислауса, выпрямила спину.
— Ты завтра тоже оставайся дома.
Женщина пошла на него как медведица.
— Да-а?!
До чего же грозно прозвучало это «да». Оказавшись перед управителем, она взмахнула мотыгой и огрела его деревянной ручкой по башке.
— И ты тоже завтра останешься дома! — взвизгнула она.
Управитель закатил глаза, ахнул, сплюнул кровь и, шатаясь, поплелся прочь. Все женщины стояли прямо и смотрели вслед шатающемуся управителю.
— Хорошие крестные, — шумела дома Лена, — отнять у детей последнюю картошку.
Эльзбет рыдала.
— Я тут ни при чем. Он бы опять схватил Станислауса!
Лена раскричалась совсем уж неблагочестиво:
— И кто велит людям делать детей?!
В это время управитель лежал дома в своей постели. Его толстуха жена появилась в дверях. Она принесла смоченный уксусом платок.
— А ведь он и в самом деле мой крестник.
— Оставь меня! — Он сплюнул кровь.
— Должно быть, ты прогнал эту девушку!
— Конечно, прогнал. Не зли меня! И так все плывет перед глазами, у меня сотрясение мозга.
Жена положила ему на лоб платок с уксусом.
— А что у тебя вышло с инспектором?
Он застонал.
— Мы должны прогнать всех баб. В обед прибыла партия военнопленных. Нам они будут стоить по тарелке капустной похлебки на нос.
— Нам? А нам-то какая с этого корысть?
Управитель молчал.
6
Станислаус съедает голову косули, а учитель Клюглер выходит из себя.
Станислаусу исполнилось девять лет. Война кончилась. Папа Густав опять ходил на стекольный завод. Мир нуждался в стекле. Казалось, что его и других только затем и посылали на войну, чтобы они перебили все стекла на свете. Опять заключались выгодные сделки. Но увы, Густав не имел к ним отношения. Он ведь не стал директором стекольного завода где-нибудь в колониях. Ха, колонии — их вообще больше нету. Но теперь пусть все увидят, как он устроит свои дела! Густав много чего повидал и мало чему научился. Он все еще говорил чуть быстрее, чем думал, но теперь он кое-что ненавидел. Ненавидел людей, которые не были на войне.
Лена опять управлялась по дому. Не хватало еще, чтобы женщины перебивали у мужчин работу на заводе! Она, конечно, уже не была прежней рассудительной женщиной. Сварливость проникла в ее существо. Иссушили ее стекловаренные печи. Благородные герои книжек, окоченев, притаились в одном из уголков ее души. На свет едва не появился восьмой ребенок, но тут Лена воспротивилась: «Лучше уж на каторгу, только не это!» И восьмой ребенок не появился. Любовь Бюднеров зачахла.
Эльзбет подалась в город. «Пусть оглядится там, кто знает, может, она в конце концов удачно выйдет замуж, ведь все при ней!»
Эльзбет нанялась к одному человеку, который красил воду, смешивал с сахарином и питьевой содой и разливал эту смесь в бутылки. Люди пили это как минеральную воду, лимонад, детское шампанское или безалкогольное пиво для спортсменов. Собственно говоря, фабрикант шипучки нанял Эльзбет в прислуги, но у жены фабриканта прислуги и без того хватало, а потому ее приспособили к мытью бутылок.
