— Ну-ну, — остановила дядю тетка. — Это уж ты лишку хватил… Божена тогда с ярмарки опять прибежала к нам, вся в слезах. Упала под грушей, там отец сидел, и говорит, что в деревне больше жить не может. Отец ее, конечно, утешал, а напоследок, когда она поуспокоилась, согласился, что и в самом деле лучше будет, если она на время уедет куда-нибудь. И правда, Божена написала в Горицу Грудновой Ангеле, чтобы та ей нашла работу, но не успела получить ответа, как началась война.
— А война принесла того, которому и досталась Кадетка, — вмешался дядя. — Вот теперь мы, так сказать, наконец добрались до сути. Дело в том, что был он итальянец. Красивый и веселый парень!
— И добрая душа, — тотчас добавила тетя. — Тут надо рассказать случай с хлебом.
— С каким хлебом? — спросил я.
— Вот как это было, — начала тетка со своей эпической неторопливостью. — Ребята шли из школы. А Джино выходит из Модрияновой лавки с хлебом под мышкой. Ребята тотчас притихли и начали его обходить, да далеко так. Джино, который только два дня назад приехал из Италии, остановился и удивился, чего это они замолчали. Смотрит вслед ребятам, а они идут себе, точно его и на свете нет. Он окликнул их и предложил хлеба. Ребята остановились и молча на него глядят. Тогда Джино подошел к Обрекарову Борису, тот ближе всех к нему стоял. Борис тут же спрятал руки за спину. А Джино решил, что мальчишка стесняется, и сунул ему хлеб за ремень от ранца. Борис отскочил, точно хлеб его обжег, и батон покатился по земле. Борис кинулся за ним, подобрал, обтер, поцеловал, по нашему обычаю, положил на придорожный камень и вместе с другими ребятами убежал. Джино прямо остолбенел. В это время из Жужельчевой избы вышел Травникар, который итальянцев на дух не принимал. Джино бросился к нему, сложил руки, как на молитве, и чуть не со слезами воскликнул: «Ма perchè? Ма perchè?»[39] Травникар злорадно захохотал и пошел прочь. Джино смотрит ему вслед, а у самого глаза от слез ничего не видят. Потом подобрал свой хлеб и побежал в казарму.
— Прямо-таки заплакал? — спросил я.
— Да. Этого случая он долго не мог забыть. Потом много раз рассказывал, как с того дня в нем что-то новое зародилось. Он никак не мог поверить, что у нас даже в детях скрывается такая страшная ненависть и такая гордость, что они и хлеба из рук врага не хотят взять.
— Ну, и это открытие его чему-нибудь научило?
— Научило?.. Не знаю, открытие ли…
— Он больше научился от Вожены, — сказал дядя.
— Да-да, — с жаром подтвердила тетя. — Этот Джино увидел Божену и… как бы это сказать… и с первого взгляда…
— Втюрился! — припечатал дядя. — И еще как втюрился-то. Ничего похожего у нас и не виды вали! Наши парни, как втрескаются, скрывают любовь, словно змея ноги. А этот нет. Всем до единого доложил, что влюблен, что невероятно влюблен, что смертельно влюблен, что ему конец, если Божена его не услышит. «Amore! Amore! Amore!»[40] — твердил. Два года вокруг нее крутился, все уши прожужжал. Когда только мог, шел к ней на гору. И не прятался в кустах, а, наоборот, шел прямо в дом. Божена его и по-хорошему уговаривала не ходить, и за порог выпихивала, а он знай стоит на своем, Часами, бывало, сидит на колоде, курит сигарету за сигаретой, а лотом встанет, раскинет руки и зовет: «Bogena! Tesoro! Amore mio!..»[41]
Дядя встал и весьма убедительно представил влюбленного южанина.
И ведь не смешно было. Наоборот, чертовски серьезно.
— А что Божена?
— Ха, Божена… Сердце не камень. Где уж бабе лротив мужика устоять! Она для того и создана. Да Божена потом и сама признавалась, что он был первый, единственный и настоящий. Хоть оно и так, было над чем призадуматься. Во-первых, мы и раньше не любили, чтобы наши девушки сходились с итальянцами, а во время войны особенно. Во-вторых, Боженина хибарка была на горе, далеко от деревни, совсем на отшибе. Партизаны там с самого начала установили свою явку. И то, что этот итальяша толокся вокруг дома, было очень неудобно. Что он станет Божене дорог, никто и подумать не мог! И что же? Когда партизаны ей сказали, что уберут его, если он сунется, — все повернулось по-другому.
— Вот-вот, по-другому, — торопливо и горячо подхватила тетя, горя чисто женской гордостью, что в конце концов именно она расскажет самое главное. — В один прекрасный день приходит к нам Джино и спрашивает, где отец. Странно нам это показалось, потому что, если итальянцы думали кого-нибудь забрать, они являлись по меньшей мере втроем. Отец вышел к нему, они стали у колоды и о чем-то заговорили. Сначала говорили тихо, а потом Джино ударил себя в грудь и как закричит:
— Ма io non ne posso piu!.. Mio cuore e un fuoco!.. Capisce, io sono contro la guerra… Contro la sporca political.. Ma non ne posso piu!.. Bogena e con i partigiani, anch’io sono con i partigiani![42]
Отец стал его успокаивать и объяснять, что он тут совершенно ни при чем и что Джино должен поговорить с самой Боже ной. Но Джино уселся на колоду и объявил:
— Io non mi mouvo piu di qui![43]
Отец оставил его в покое и пошел по своим делам. День уже кончался, вечерело, а Джино не трогался с места. Как утром сел, так и сидел — неподвижно, словно прирос к колоде. Когда стемнело, отец подошел к нему и начал уговаривать, чтобы он уходил.
— Ho detto о non ho detto che non mi muovo piu di qui! — отрезал Джино и вскочил на ноги. — Eccovi il fucile[44],— сказал он уже спокойнее, сам открыл ворота сарая и влез на сеновал.
Пролежал там ночь и весь следующий день. На вторую ночь пришли двое связных с почтой. Мы им рассказали, что и как. Они подумали-подумали и взяли его с собой. Как он радовался, когда уходил! Все жал отцу руку и раз десять наказывал, чтобы мы передали Божене, что он ушел с партизанами. Да только это было лишнее, наутро Божена сама явилась. Села и сидит. Отец покосился на нее исподлобья, а потом говорит: «Джино ушел с партизанами». — «Ба!» — удивилась Божена. Она так взволновалась и на лице ее была такая смесь счастья и страха, что она не могла скрыть, что причастна к этому делу. «Это ты его послала к нам?» — спросил отец. Божена опустила голову. Она долго смотрела перед собой и водила пальцем по столу, а потом вскинула голову и с жаром спросила: «А вы им что-нибудь сказали о нем?» — «А что я должен был сказать?» — «Да так… чтобы с ним чего-нибудь не случилось…» — вздохнула она. «Я сказал то, что знал. Честно и по правде… А про свои мысли и намерения каждый сам должен доказать, что они честные». — «О, ему поверят! — воскликнула она. — Он весь как на ладони». — «Значит, это правда?» — спросил отец. Божена задумчиво кивнула, выпрямилась, откинула за плечи свои пышные волосы, посмотрела отцу прямо в глаза и, не таясь, сказала: «Правда. Я его люблю. Правда, люблю. Так люблю, что спасу нет… Я активистка и обязана вам все открыто сказать… Теперь вы мне, наверно, не будете доверять, как раньше. Подумайте и решите, как со мной поступить. Но только что бы ни было, а я его люблю». Ну, и конечно, подумали и решили. Ничего худого не было. Некоторое время ее держали в стороне, а потом стали давать задания одно труднее другого. И она все выполняла. И не только ум у нее был, но и удача. Ведь на войне удача, наверно, спасает столько же голов, сколько и разум… Свою любовь она не скрывала, как и Джино. Частенько заходила к нам и каждому связному наказывала, чтобы передал горячий привет ее Итальяше. Это и его партизанская кличка была… А он, когда мог, забегал к нам. И все шло хорошо до того несчастного вечера. Итальяша, то есть Джино, не появлялся у нас уже три месяца, ранен был. Когда поправился и пришел, встретился с Боженой. Он пошел ее проводить, а трое партизан его ждали. Вон там они сидели, — и тетя показала на очаг. — Когда итальяша вернулся, его было не узнать. Лицо так и сияло. Ни секунды не мог на месте усидеть. Носился по кухне, перекладывал автомат из руки в руку, крутил головой, и какое-то тайное счастье так его душило, что он не мог слова вымолвить. Мы смотрели на него и ждали, когда он заговорит. Наконец его прорвало:
— Bambino! — воскликнул он. — Avremo un bambino!.. Un bambino!..[45] — И он завертелся на одной ноге, и даже налетел на стену. Это прямо чудно, до чего некоторые итальянцы любят детей. Когда головокружение у него прошло, он заметался по кухне. Вдруг замер как вкопанный, приставил палец ко лбу и задумался. Потом улыбнулся, стукнул прикладом об пол и объявил: — Sara Silvio! Е se sara Silvia?[46] — спросил сам себя. — Sara Silvia![47] — подпрыгнул и снова стукнул прикладом об пол. — Si, sara Silvia!.. Capite, — он встал посреди кухни и начал объяснять: — Il nome deriva da selva. Е chiaro, deve essere Silvia perche viene dalla selva… E sara una bella bambina, maggari un po’ selvatica, — засмеялся он. — Ma sara bionda. Perche io lo voglio bionda. Come Bogena… Si, sara Silvia. La vedo![48] — счастливо воскликнул он и с силой стукнул прикладом об пол. И тут…
И тут в сенях раздались шаги. Тетя умолкла. Дядя, сидевший за столом, обернулся — и по его слегка смущенному лицу я мгновенно понял, что в сени вошла Кадетка.
