Гиршл чувствовал, что приходит в нормальное состояние. Глядя на других пациентов, он казался себе скорее гостем в санатории д-ра Лангзама, чем больным. Он не рыл землю в поисках нефти, не рассказывал историй о собственной смерти, не проклинал Шлоймо Рубина за то, что тот изобрел механическую собачку, способную красть чужие мысли. Чтобы поверить в возможность такого изобретения, надо быть сумасшедшим. Гиршл это отлично понимал и в то же время задавал себе вопрос, что могла бы рассказать ему такая собака (если бы она действительно существовала) о том, что думают о нем люди в его родном Шибуше. Сам он чувствовал себя очищенным и здоровым и надеялся, что его жена и сын тоже здоровы.
У Мины возникли трудности с кормлением ребенка, и Берта привезла из деревни здоровенную кормилицу, которая ни разу в жизни ничем не болела. Она не только кормила грудью младенца, но и помогала по дому. Берта и Цирл были очень довольны ею. Хотелось бы им быть столь же довольными и своим внуком!
Но Мешулам родился таким хрупким, что обряд обрезания был совершен не через восемь дней, как положено, а лишь месяц спустя. Гиршл, отец первенца, должен был, согласно предписанию Торы, выкупить его у коэна. Поскольку его не было в Шибуше, ребенку повесили на шею медный амулет с буквой «эй», пятой буквой еврейского алфавита, как напоминание о том, что его отец должен коэну пять золотых крон.
В пятницу перед праздником Рош а-Шона пришло письмо от д-ра Лангзама, в котором сообщалось, что Гиршл может вернуться домой. Доктор просил кого-нибудь из близких приехать за ним.
Сразу же после исхода Субботы Цирл упаковала чемодан Боруха-Меира, и тот отправился на извозчике на вокзал. На станции было пусто, если не считать нескольких железнодорожников. Борух-Меир купил билет, нашел местечко у окна, поставил свой чемоданчик и присел.
Ночь была безлунная. Темное небо сливалось с темной землей, мир был невидим и безмолвен. Поезд стоял на путях, как бы вглядываясь с нервной дрожью в бесконечную ночь, потом тяжело вздохнул и тронулся в путь. В купе, кроме Боруха-Меира, никого не было, так что он мог растянуться на скамейке поудобней и спать.
На ближайшей станции в купе вошел солдат, возвращающийся на место своей службы, и сел напротив Боруха-Меира.
— Ну, лето кончилось, — обратился к нему Борух-Меир.
— Да, герр, — подтвердил солдат.
— Скоро зима, — продолжил разговор Борух-Меир.
— Да, герр, — поддержал его солдат.
— Но еще не сейчас! — заметил Борух-Меир.
— Не сейчас, — согласился солдат.
— У нас еще будет бабье лето, будут теплые денечки, — сказал Борух-Меир.
— Да, герр, — снова согласился солдат.
— А ты, Никифор, как поживаешь? — поинтересовался Борух-Меир.
— Хорошо, герр, не жалуюсь, — ответил солдат.
— Никифор, а тебе не хочется знать, как я узнал твое имя? — спросил Борух-Меир.
— Да, герр, хочется, — сказал солдат.
— Да, герр, нет, герр, да, герр, — передразнил Борух-Меир солдата. — Почему же ты не спросишь, как я это узнал?
— Как же вы узнали, герр? — проявил наконец интерес солдат.
— Ага, — обрадовался Борух-Меир, — значит, я правильно отгадал!
— Вы отгадали неправильно, герр, — разочаровал его солдат.
— Так как же тебя зовут?
— Если вы так хорошо отгадываете, герр, можете еще попытаться.
— Ну и забавный же ты парень, Иван!
— Нет, не Иван!
— Ты думаешь, Петр, у меня только дел, что отгадывать, как тебя зовут?
— Думаю, что да, — признался солдат.
— Так ты ошибаешься, Андрей, — заявил Борух-Меир, открыл свой молитвенник и приступил к чтению покаянной молитвы.
Солдат растянулся на своей скамейке, закрыл глаза и тут же захрапел.
«Удивительная способность у этих христиан, — подумал Борух-Меир, — засыпать, как только их голова найдет себе какую-то опору».
Он вынул часы, произнес про себя: «Двенадцать!», зевнул и положил часы обратно в карман. Ровно в полночь его единоверцы собирались в синагоге, хазан надевал талес и приступал к «ашрей».
Настроение у Боруха-Меира было самое грустное. Если бы отец Гиршла подождал до следующего поезда, он мог бы сейчас молиться вместе с остальными евреями. Но в своем стремлении как можно скорее увидеть сына он забыл, какая сегодня ночь. Его охватил стыд, такой стыд, что он даже покраснел. Мысль о том, что он сидит в вагоне железной дороги, тогда как другие молят Господа простить им их грехи, заставила его почувствовать себя отщепенцем.
Поезд остановился на следующей станции. Борух-Меир встал и снова выглянул в окно. За окном была густая тьма. Никто не сел на поезд на этой станции. «Дела кайзера нынче ночью не блестящи», — подумал Борух-Меир.
Поезд задышал-задышал и покачнулся. Борух-Меир и солдат по-прежнему оставались одни в купе. Борух-Меир подавил зевок и начал читать молитвы по памяти. Не будучи ученым евреем, он не был уверен, нужно ли, когда молишься в одиночестве, читать хвалебное обращение: «О Господь, Господь милостивый и добрый, исполненный благодати…» В конце концов он пошел на компромисс и, встав на ноги, прочел эту молитву так, будто это и не молитва вовсе, а цитата из святой книги. Только он закончил, как поезд опять остановился. Он перевернул страницу молитвенника и загадал, что будет раньше — следующая станция или следующая молитва?
Поезд снова пришел в движение. Борух-Меир посмотрел на спящего солдата и подумал: «Надо было спросить его, куда он едет, а то проспит свою станцию и попадет на гауптвахту за самовольную отлучку». Вошел проводник, проверил билет у Боруха-Меира, разбудил солдата, посмотрел на свет его отпускной билет и вышел.
Прежде чем солдат снова заснул, Борух-Меир решил выяснить:
— Ну как, нравится служить кайзеру?
— Да, герр, — ответил солдат.
— Но и дома тебе тоже нравится? — продолжал спрашивать Борух-Меир.
— Да, дома хорошо! — не стал скрывать солдат.
«Гиршл чуть было не стал солдатом», — вспомнил Борух-Меир. Не случись несчастье, он сегодня тоже мог бы спать в солдатском обмундировании. Услышав последнее признание солдата, Борух-Меир осознал, как повезло Гиршлу, что его не было в Шибуше летом, когда туда прибыла призывная комиссия. «Велико правосудие Твое, Господи, — прошептал он, — неисповедимы пути Твои».
Только он закончил покаянную молитву и приготовился заснуть, как в купе вошло несколько пассажиров. Один из них был похож на его брата Мешулама или по крайней мере напоминал его. Прошло двенадцать лет, как они не виделись. Даже переписки между ними не было, если не считать новогодних поздравлений, которыми они обменивались. А ведь его сыновья, наверное, выросли и уже в таком возрасте, что пора женить их. Помнится, там есть и дочка, которой тоже надо подыскать жениха. За кого он хочет ее выдать — за какого-нибудь молодого раввина? Он со странностями, этот Мешулам. Рассказывали, будто он вступил в Союз сионистов в Тарнове и собирается переселиться в Палестину, чтобы возделывать там землю. Хорошенький из него будет земледелец! Кончится тем, что общине придется его содержать. Но почему я о нем вспомнил? Этот человек совсем на него не похож.
Прислонившись к окошку, Борух-Меир задремал. Поезд мчался вперед, в ночь, останавливаясь, трогаясь в путь и снова останавливаясь. Когда Борух-Меир проснулся, было уже утро и поезд добрался до Лемберга.
…Гиршл провел в Лемберге целое лето. Его лицо окаймляла бородка, он пополнел и загорел. Страх и потерянный взгляд исчезли, нервное переутомление прошло. Он был такой, как прежде, движения его были спокойными. Три месяца здоровой жизни в заведении д-ра Лангзама, физический труд на свежем воздухе, долгий спокойный сон поставили его на ноги. И все же он чувствовал какую-то неловкость, представ перед отцом, который принес с собой запах Шибуша, что повергло Гиршла в уныние. Ему хотелось съежиться, как бы извиняясь за то, что причинил семье столько волнений. В глубине души он надеялся на прощение.
Борух-Меир обнял сына, расцеловал его и задал несколько простых вопросов, как будто не произошло ничего необычайного. Так же тактичен он был и в поезде, по пути домой, и, осознав это, Гиршл в порыве благодарности схватил отца за руку, но, боясь заплакать, сдержался и не произнес ни слова.
Борух-Меир пожаловался доктору на шибушцев, убежденных в том, что безумие Гиршла было инсценировано, чтобы избежать воинской повинности.
— Нет худа без добра, — успокоил его д-р Лангзам. — Вашему сыну, когда он вернется домой, по крайней мере не придется никому ничего объяснять.
…В отсутствие Гиршла в его родном городе произошло много разных событий. Глядя на сына, Борух-Меир раздумывал, с чего начать рассказ. С аптекаря ли, подавшего на Гурвицев в суд за то, что они продавали нюхательные соли без лицензии? Борух-Меир не был уверен, что выиграет дело, но даже если он вынужден будет снять с продажи нюхательные соли, дела в лавке не очень сильно пострадают. Остается, в частности, торговля красками, которая идет более чем успешно. Маляр Шляйен, неожиданно вернувшийся из Америки, заставил весь город заново покрасить свои дома и обновить вывески. Маляр был таким артистом в своем деле, что некоторые лавочники разорились, заказывая ему новые вывески. Он обновил и внутренние стены Большой синагоги к большому неудовольствию Хаима-Иеошуа Блайберга, возражавшего против закрашивания старых стен и потолка. Однако Борух-Меир решил не упоминать Блайберга в беседе с Гиршлом, что должно было свидетельствовать о его скромности, — пришлось бы признаться, что он пожертвовал синагоге необходимое количество краски. Борух-Меир не любил хвастаться своей щедростью, тем более что пожертвование было сделано с единственной целью — убедить Небо излечить его сына.
