Борух-Меир пожаловался доктору на шибушцев, убежденных в том, что безумие Гиршла было инсценировано, чтобы избежать воинской повинности.
— Нет худа без добра, — успокоил его д-р Лангзам. — Вашему сыну, когда он вернется домой, по крайней мере не придется никому ничего объяснять.
…В отсутствие Гиршла в его родном городе произошло много разных событий. Глядя на сына, Борух-Меир раздумывал, с чего начать рассказ. С аптекаря ли, подавшего на Гурвицев в суд за то, что они продавали нюхательные соли без лицензии? Борух-Меир не был уверен, что выиграет дело, но даже если он вынужден будет снять с продажи нюхательные соли, дела в лавке не очень сильно пострадают. Остается, в частности, торговля красками, которая идет более чем успешно. Маляр Шляйен, неожиданно вернувшийся из Америки, заставил весь город заново покрасить свои дома и обновить вывески. Маляр был таким артистом в своем деле, что некоторые лавочники разорились, заказывая ему новые вывески. Он обновил и внутренние стены Большой синагоги к большому неудовольствию Хаима-Иеошуа Блайберга, возражавшего против закрашивания старых стен и потолка. Однако Борух-Меир решил не упоминать Блайберга в беседе с Гиршлом, что должно было свидетельствовать о его скромности, — пришлось бы признаться, что он пожертвовал синагоге необходимое количество краски. Борух-Меир не любил хвастаться своей щедростью, тем более что пожертвование было сделано с единственной целью — убедить Небо излечить его сына.
Так или иначе, развлекать Гиршла не было никакой необходимости, потому что поездка поездом в Шибуш, особенно в месяц элул, сама по себе была развлечением. Пассажиры разделились на четыре лагеря. К первому относились воинственно настроенные торговцы эсрогами, возвращавшиеся из Греции. Подумать только, они несколько недель мотались по стране бессовестных головорезов, лишенные настоящей еврейской кухни и возможности слушать еврейскую молитву, чтобы доставить эсроги к празднику Суккос, — и смотрите, как сионистская печать нападает на них! Присутствовавшие в поезде сионисты, в свою очередь, кричали, что евреи, покупающие или благословляющие эсроги из Корфу, тогда как еврейские земледельцы в поте лица выращивают такие же в Палестине, — самые закоренелые антисемиты. Тут к перепалке подключилась группа хасидов — одни возвращались с «вод», другие ехали к своему Ребе на Грозные дни. Тот, кто покупает эсрог из Палестины, кричали они, сам имеет дело с антисемитами: как иначе назвать еврейских земледельцев, чуждых религии вообще? Были и такие, кто не принадлежал ни к торговцам эсрогами, ни к сионистам, ни к хасидам. На каждой станции они выбегали из вагона, покупали у местных продавцов яблоки, груши и сливы, ели сами и угощали других. Конечно, этим фруктам было далеко до эсрогов с греческих островов, но Бог и их сделал душистыми, сочными, не запрещал вкушать их. Постепенно поезд наполнился ароматом осенних плодов, и споры утихли. Поезд то останавливался, то шел дальше; одни пассажиры сходили, на их места садились другие. Гиршл не успел доесть яблоко, как показался Шибуш!..
Дома Гиршла встретила Мина с ребенком на руках, который напомнил ему плачущий сырой бифштекс. Он поздоровался с женой, вид сына оставил его равнодушным, как и недавно известие о его рождении. Две голубые капли блестели на личике малыша, и Гиршл знал, что он смотрит на него. Губы отца задрожали. Он почувствовал потребность извиниться перед ребенком за то, что произвел его на свет без любви и вообще не способен его любить.
Но у другого Отца, более великого, чем Гиршл, были иные намерения. Пусть появившийся отец старался не смотреть на своего сына, даже не думать о нем, нежность к нему вкралась в его сердце. Немного времени потребовалось, чтобы он уже обнимал и целовал того самого ребенка, которого, он был уверен, никогда не сможет полюбить. Еще вчера Гиршл мрачно твердил себе: «Я должен смириться с его существованием, поскольку являюсь виновником его рождения», — а сегодня ему уже казалось, что сам существует только ради него. Так Господь, Отец наш Небесный, играет с нами в «отцов и сыновей». Как ни занят Он сотворением и разрушением космосов, у Него находится время даже для маленького лавочника и для младенца в колыбельке.
Что заставляло Гиршла бросать лавку и не только бежать домой к своему ребенку, но и хлопать в ладоши, прыгать, как лягушка, свистеть, как птичка, — и все для малыша? Может быть, радость видеть первые признаки улыбки на его лице? Все, что требуется человеку, думал Гиршл, — это немножко радости в жизни! Если мне не суждено быть счастливым, пусть по крайней мере будет счастлив мой сын. Сам лишенный такого детства, как хотелось бы, я могу постараться, чтобы у моего сына оно было хорошее.
Но может ли быть счастливое детство у ребенка, родители которого не любят друг друга? Гиршл задавал себе вопрос: возможно ли, чтобы еврей ненавидел свою жену? Нельзя сказать, что он действительно ненавидел Мину, но он не любил ее, и это было почти так же плохо. Сердце молодого отца принадлежало другой, и, вероятно, это мешало его счастью с той, что стала его женой. Не один человек, которому не удалось жениться на любимой женщине, в конце концов утешался и не жаловался на судьбу. Гиршл же потерял сердце, так что ему нечем было поделиться с какой бы то ни было женщиной…
…Блюма все еще была не замужем. Бог знает, кого она ждала. Отвергнув Гецла Штайна, она не проявляла интереса ни к кому. Может быть, ее внимание привлек Йона Тойбер, у которого недавно умерла жена? Йона был еще нестарым человеком. Если не случится война или холера, такой человек с размеренными привычками, безусловно, мог бы дожить до весьма преклонного возраста.
Нет, Блюму не интересовал Тойбер, и Тойбер не мечтал о Блюме. Йоне нужна была расторопная хозяйка, способная топить печь, стелить постели, стирать белье и заботиться о его маленьких сиротках, пока он занимается своим делом. Поэтому, когда он женился на горбунье — дочери бывшего шойхета Штайна, шибушцы ошибочно посчитали, что это Божье наказание Йоне за все несчастные браки, которым он способствовал. На самом деле Йона Тойбер хорошо знал, что делает. Он понял, что многочисленные достоинства сестры Гецла перевешивают ее безобразие, ибо не было дня после их свадьбы, чтобы в доме не оказалось горячей воды, еды, поданной в надлежащее время, чтобы печь не была вытоплена, на постелях не было бы чистых простыней и на детях чистых рубах. Мать новобрачной не могла поверить своим глазам, когда увидела, как ее горбунья обмывает и обстирывает детишек Тойбера, надевает на них чистую одежду, каждое утро готовит им завтрак и ведет в школу. Мать даже стала регулярно навещать дочь — не потому, что та нуждалась в помощи, а чтобы люди не говорили, будто она не хочет ей помогать. Кроме того, это давало ей возможность оторваться от собственной домашней работы, которой стало слишком много. Сестры Гецла, раньше мечтавшие избавиться от горбуньи, теперь были весьма огорчены. При ней, во всяком случае, в доме была горячая еда, а теперь та еда, которая нечасто появлялась на столе, обычно была уже холодной. И пожаловаться было некому, кроме их собственной матери. Гецл все время проводил в новом клубе сионистов, а отец разъезжал, добиваясь помощи светочей еврейства в своей «куриной войне». Он не мог похвастаться успехами, потому что трудно было перешагнуть порог дома цадика, не умаслив сначала его секретарей, а Гецл, как утверждал старик, был скуп и прятал свои деньги, отказываясь дать ему в долг хотя бы копейку.
На самом деле Гецл вложил свои сбережения в банк. Сумма на его счету была небольшой, но достаточной для того, чтобы обеспечить ему репутацию умного человека, знающего все о капитале, о сложных процентах и о том, как заставить деньги работать на их хозяина. Он перестал покупать цветные галстуки, тем более что его сестра Салчи перестала их надевать, отправляясь к Виктору или к кому-то еще. Салчи либо сглазили, либо любовные зелья, которые она варила, чтобы удержать Виктора, дурно повлияли на нее: девушка лежала в постели, обложенная горчичниками, пила травяные отвары и с каждым днем становилась все более желтой и худой. Что касается Виктора, то он уехал из Шибуша, а у агента по сбыту зингеровских швейных машин, занявшего его место, были другие подружки.
Мрачная тишина воцарилась в доме Гецла. Если бы не стоны Салчи и не попытки Бейлчи утешить ее, можно было бы подумать, что в доме пусто. Горбунья увезла с собой швейную машину, и не стало слышно сердитого скрипа ее колеса. Да и колесу не приходилось теперь сердиться, потому что хозяйка хорошо обращалась с ним, не перетруждала его, часто смазывала маслом и даже пела за работой. Молодое поколение шибушцев уже забыло старые песни, а жена Тойбера пела те же печальные и нежные любовные баллады, которые слышала в детстве от матери и соседок. Простого упоминания о смерти было достаточно, чтобы на ее серые глаза наворачивались слезы. Что ее тревожило? Неужели она боялась, что Йона Тойбер долго не проживет, — ведь он был в расцвете сил и со своими привычками мог дожить до ста двадцати лет? А может быть, испытав столько на своем веку, она не верила, что в ее жизни больше не будет горя?
