— Одних, без родителей? — спросила Илона.
— Их родители не могут выехать или уже убиты, — ответила женщина. Ей не нужно было больше ничего говорить, мы и так понимали, что это значит: речь шла о еврейских детях или детях участников антинацистского сопротивления. Иначе им не пришлось бы уезжать одним.
В комнате повисла гнетущая тишина. Эта женщина бросила в пустоту такой отчаянный призыв, что я не понимала, как он может оставить кого-то, даже этих пресыщенных жизнью лицедеев, равнодушным.
— Кто-нибудь возьмет ребенка? — умоляюще проговорила она и положила сложенный вдвое листок бумаги на свободный краешек стола. — Мы почти ничего о нем не знаем, кроме того, что его родители депортированы с первой волной. Пожалуйста, поймите — это все неофициально, потому что американцы не хотят пачкать руки на этой войне. Во всяком случае, пока, как здесь уже было сказано. Но мы найдем способ оформить законное усыновление. Прошу вас.
Мои друзья отводили глаза и делали вид, что совершенно поглощены своими сигаретами и напитками. Никто не протянул руку к сложенному вдвое листку бумаги. Никто, кроме меня.
Глава тридцать четвертая
8 июля 1940 года
Лос-Анджелес, Калифорния
Может быть, это мои тайны встали между мной и Джином? Или между нами и не было настоящей близости? Ведь мы поженились, почти не зная друг друга. И в семейной жизни искали разного.
Сначала тот порядок, что я установила с первых дней нашего брака, действовал замечательно. Свободная и вольная, как птица, я каждое утро отправлялась в мир Голливуда, а Джин дома работал над сценариями. Потом я возвращалась домой, предвкушая тихий совместный вечер. Но вскоре оказалось, что тихие вечера на мирной ферме «За шпалерами» нужны как воздух только мне одной, а Джин обожает ходить по вечеринкам и ночным клубам — заводить новые связи и собирать материал для сценариев. Ему приятно было появляться там с красивой женой-кинозвездой, и поначалу я не спорила.
Но со временем мне расхотелось выступать в роли «знаменитой Хеди Ламарр» каждый раз, когда этого хотел Джин. Меня огорчало, что эта фальшивая публичная маска ему дороже, чем настоящая Хеди. Он начал уходить раньше, чем я возвращалась домой со съемочной площадки. Теперь я все чаще целыми вечерами сидела дома одна, а когда хотелось поговорить с мужем, оставляла ему записки или отправлялась на голливудскую вечеринку в надежде застать его там. Дома мы проводили вечера только тогда, когда принимали у себя кого-нибудь, чаще всего близких друзей — Артура Хорнблоу-младшего и Мирну Лой. А наедине мы теперь совсем не бывали.
Иногда я задумывалась: может быть, если я поделюсь с ним своими секретами, это сделает нас ближе друг к другу? А может быть, он сразу сбежит. Я боялась рисковать, и расстояние между нами превращалось в пропасть.
— Готова? — спросил Джин.
— Готова, — ответила я, хотя никакой готовности не чувствовала.
Мы обменялись листами писчей бумаги с выгравированными на ней нашими изящно переплетенными инициалами — монограмма, которую мы с таким тщанием вырисовывали в первые дни после свадьбы. При одном взгляде на листок, протянутый мне Джином, у меня все сжалось внутри. Что я увижу в его списке? Зачем я вообще согласилась на это упражнение, предложенное нам подругой-актрисой, хоть она и клялась, что оно помогло ей спасти ее собственный брак?
Но я знала, почему мне захотелось перечислить те качества, которые я больше всего ценила в Джине, а потом — то, что вызывает самые серьезные проблемы в наших отношениях. И дать ему сделать то же самое. Это была последняя попытка предотвратить неизбежное. Конец нашего брака.
Я не стала читать сразу — вначале покачала спящего в колыбели Джеймси, чтобы он не проснулся. Взглянула на Джина, а затем опять на пухлого малыша. Когда я решила усыновить ребенка-беженца, эта идея не привела Джина в восторг. Да и меня тоже, если уж быть честной перед самой собой. Я просто чувствовала, что должна взять этот листок бумаги со стола в «Коричневом дерби». Этот порыв был вызван не тоской по материнству — сама я в детстве не видела примера нежной заботливой матери, — а чувством вины за то, что я знала об «эндлёзунге» заранее и ничего не сделала. Может быть, думала я про себя, если я спасу этого ребенка, это искупит мою вину перед остальными, теми, кого я не спасла.
Я ничего не говорила Джину ни о вероятном происхождении Джеймси, ни об обстоятельствах его усыновления — ведь он даже не знал о том, что я сама еврейка. Может быть, если бы я сказала правду, это укрепило бы его привязанность ко мне? Или к Джеймси? Одно он, конечно, понимал: это усыновление — попытка стать ближе друг к другу. Уже одна его готовность пойти в этом мне навстречу (хотя у него самого уже была дочь) вызвала у меня теплые чувства. Я держала Джеймси на руках, смотрела на Джина, и мне казалось, что теперь у нас есть все, чего недоставало прежде. Но и с появлением ребенка в доме мы не стали дружной семьей, как я надеялась — мы по-прежнему жили каждый своей жизнью, и стало ясно, что разрыв неизбежен.
Я начала читать то, что написал Джин. Меня немного подбодрил список качеств, которые его во мне восхищали: мой европейский шарм, красота, умение быть хорошей матерью и хозяйкой и, наконец, ум. Я взглянула на Джина и чуть улыбнулась ему, но он этого не видел. Он внимательно изучал то, что написала о нем я.
Я приготовилась читать про свои недостатки. Но этот список был пуст.
Я сдвинула брови, подняла глаза от бумаги и встретилась взглядом с Джином.
— Ты ничего не написал о проблемах.
— Нет.
— Почему?
— Потому что это не твои проблемы, Хеди. Не твои недостатки. Мои.
— Как это понимать?
Глаза у Джина стали мягкими, почти грустными.
— Ты выходила за меня замуж с совершенно понятными ожиданиями. Муж, дом, семья. Но я не могу дать тебе то, чего ты хочешь. Не могу быть отцом еще одному ребенку. Во всяком случае, сейчас.
Я кивнула. Теперь я поняла. Ничего в этом браке уже не поправить, не улучшить. Все кончено.
Джин решился наконец прервать молчание и сказал то, что мы оба думали, но никто не хотел сказать первым.
— Пора идти к адвокату?
Я кивнула. Ничего другого и вправду не оставалось.
— А как же Джеймси? — спросил Джин, мотнув головой в сторону спящего ребенка.
Что он имеет в виду? Кто из нас получит опеку? Или он спрашивает о другом, немыслимом? Не отдать ли его обратно?
Я взяла сына из колыбели и прижала к себе. Джеймси тихонько хныкнул, но не проснулся.
— Он останется со мной, — сказала я, понимая, что миссис Бертон, няня Джеймси, будет проводить с ним гораздо больше времени, чем я — с моей работой иначе невозможно. И все же я считала, что его жизнь здесь, в Америке, будет намного лучше, чем та судьба, что ожидала его в Европе.
Джин кивнул и ласково погладил меня по руке.
— Мне бы все-таки хотелось видеться с ним иногда.
— Конечно, Джин. Ты же его отец. Тебе решать, какую роль ты будешь играть в его жизни.
Я ухватилась за Джина как за безопасное убежище, как за нового отца, которым он не мог для меня стать, а он женился на гламурной кинозвезде, которая все вечера проводила бы на светских приемах. Но я была просто Хедвиг Кислер, а он — голливудским бонвиваном. У меня на душе лежала мрачная тайна, которую я должна была искупить, а Джин любил свет, и малейший намек на тьму его отпугивал. Мы были противоположностями друг друга. Чужими людьми.
Глава тридцать пятая
19 сентября 1940 года
Лос-Анджелес, Калифорния
Я качала Джеймси на руках, а Сьюзи читала вслух газету. Как я любила, когда мой маленький херувимчик был со мной в гримерной во время перерывов. Хотя я постоянно сомневалась, что успею стать ему настоящей матерью за те несколько коротеньких часов, которые мне удавалось уделять ему каждый день, разрываясь между двумя съемками — в «Живи со мной» с добродушным Джимми Стюартом и в «Товарище Иксе» с веселым и компанейским Кларком Гейблом. Как бы то ни было, Джеймси — всё, что осталось мне от недолгого брака с Джином — был для меня как бодрый золотистый лучик солнца во взрослом мире, полном забот и тревог.
