— Торпедами… с плюшевыми мишками в обнимку… — прошептала Сьюзи со слезами на глазах.
— О чем это ты? — Видимо, я что-то не так расслышала сквозь умилительное воркование Джеймси. С чего бы ей упоминать торпеды и мишек в одной фразе? Может, мой английский меня подвел. Или это Сьюзи опять со своим жаргоном.
Девушка не ответила на мой вопрос — совсем необычно для нее. Она не отрывала глаз от газеты. Слезы уже текли по ее лицу.
— Что случилось, Сьюзи?
Но она не отвечала. Миссис Бертон, которая сидела в углу и вязала чепчик для Джеймси, встала со стула и заглянула через плечо Сьюзи в газету. И, не сдержавшись, громко ахнула.
С извивающимся Джеймси на руках я подошла к ним и тоже стала читать.
«Нацисты расстреляли торпедами корабль милосердия, погибли дети», — прочла я вслух чудовищный заголовок.
После усилившихся воздушных атак Германии и угрозы вторжения на сушу канадские семьи добровольно вызвались предоставить убежище для британских детей и детей-беженцев, — шепотом читала Сьюзи отрывки из ужасной статьи. — Двенадцатого сентября тысяча девятьсот сорокового года пароход «Бенарес» взял на борт сто девяносто семь пассажиров, из них девяносто детей, плюс двести человек экипажа, и направился в Канаду, чтобы спасти людей от «Блица» и грозящего немецкого вторжения. Семнадцатого сентября тысяча девятьсот сорокового года пароход, идущий из Ливерпуля в Канаду, был обстрелян немецкими торпедами в шестистах милях от суши. «Бенарес» затонул, унеся жизни ста тридцати четырех пассажиров и ста тридцати одного члена экипажа, в том числе восьмидесяти трех из девяноста детей, которых родители отправили в Канаду ради их безопасности.
— Нет! — вскрикнула я. Как такое могло произойти? Ведь не станут же даже нацисты намеренно стрелять по кораблю с детьми на борту?
Сьюзи стала читать дальше — о детях с «Бенареса». Они были из семей британцев, переживших «Блиц», и из семей еврейских беженцев, опасавшихся за жизнь детей в случае, если Гитлеру удастся вторгнуться в Англию. Правда, чтобы догадаться об этом, мне пришлось читать между строк: в газете на еврейское происхождение детей намекали лишь туманные эвфемизмы. Но кем бы ни были эти люди по рождению, все они искали для своих детей одного — безопасности. Того, что отняли у них нацисты.
Я долго-долго смотрела в глаза своего полуторагодовалого сына. Если бы не случай, не какое-то неизвестное обстоятельство, которое помогло в этот раз миссис Розенхайм, миссис Перкинс и миссис Разовской, Джеймси тоже мог бы оказаться на этом пароходе. Лишь по воле случая он отправился на корабле в Америку в октябре прошлого года, а не в Канаду сейчас. Я едва не лишилась сына благодаря стараниям службы охраны детства, когда мы с Джином расстались в июле — американская судебная система, казалось, была не в состоянии представить, что разведенная мать может вырастить усыновленного ребенка в одиночку, — и страх потери все еще был невыносимо острым. Я чувствовала сердцем всю боль скорбящих родителей, чьи дети погибли на «Бенаресе».
В дверь постучал посыльный.
— Пора, мисс Ламарр.
Миссис Бертон протянула руки и сказала:
— Я отвезу его домой и уложу, мэм.
С неохотой я передала ей малыша. Она бережно уложила его в коляску и выкатила из гримерной. Бедняжка Джеймси, подумала я: он, наверное, считает своей настоящей матерью миссис Бертон. Вместо матери у него вечно занятая женщина, а вместо отца пустое место: связь между ним и Джином после развода стала такой тонюсенькой, что готова была вот-вот порваться.
Выпустив любимого сына из рук, я словно лишилась опоры, и страшная тяжесть потери обрушилась на меня. Прямо в бальном платье, надетом для следующей сцены, я рухнула на пол и скорчилась, будто скомканный листок бумаги, изнемогая от горя и вины. Могла ли я как-то предотвратить эту трагедию? Если бы я рассказала американскому или, допустим, английскому правительству о военных планах Гитлера и об «эндлёзунге», может быть, этим детям не пришлось бы отправляться в роковое путешествие? Может быть, противники нацистов могли бы сорвать хоть какие-то из ужасных гитлеровских планов, и родителям не пришлось бы расставаться со своими дорогими детьми, отправлять их одних в плавание через весь огромный, грозный Атлантический океан? Поверил бы мне хоть кто-нибудь? Может быть, я приписываю себе слишком большую роль? Все эти чувства давили на меня такой тяжестью, что просто необходимо было их куда-то выплеснуть.
— Ну будет, мисс Ламарр. — Сьюзи обняла меня и осторожно попыталась приподнять с пола. Мое тело было как мертвое, она не могла даже сдвинуть меня с места. Наконец, сдавшись, она опустилась на пол рядом со мной, и мы долго сидели молча. В первый раз бойкой Сьюзи нечего было сказать. Язык горя до сих пор был ей неведом.
Посыльный постучал снова. Должно быть, меня уже ждут на съемочной площадке. Не дождавшись ответа, он приоткрыл дверь.
— Мисс Ламарр? — Он чуть не подпрыгнул, увидев, что мы с Сьюзи сидим на полу, прислонившись к стене. Придя в себя, он подбежал к нам и спросил:
— Позвать доктора, мэм?
Я взглянула в голубые глаза мальчишки — он и правда был еще совсем мальчишкой, которого привела сюда надежда вскарабкаться по голливудской лестнице, — и поняла: вот он, момент, который все изменит. Моя биография, каждый поворот пути, выбранный мной когда-то, — из всего этого складывалось мое настоящее. Это направляло мои мысли и поступки, словно невидимый штурвал корабля. Но ничто еще так резко не меняло мой курс в настоящем, как пароход «Бенарес».
Хватит упиваться виной и горем, пора уже сделать хоть что-то, чтобы искупить свои грехи. Я использую все, что знаю об этом зле, которое зовется Гитлером, и выкую из себя клинок. А потом возьму этот клинок и всажу в Третий рейх по самую рукоять.
Глава тридцать шестая
30 сентября 1940 года
Лос-Анджелес, Калифорния
— За Робина Гейнора Адриана! — поднял бокал за своего новорожденного сына Гилберт Адриан, больше известный просто как Адриан.
Только такой праздник — рождение ребенка у моих дорогих друзей, Адрианов, — мог заставить меня выйти из дома в эти дни после гибели «Бенареса». Как я могла пропустить вечеринку в честь рождения здорового ребенка, когда только что столько детей погибло? Я чокнулась бокалом шампанского с соседом справа, затем с соседом слева и тут поняла, что с этим человеком, невысоким блондином с большими детскими голубыми глазами, нас никто толком друг другу не представил.
Сейчас, впрочем, эти церемонии меня мало волновали — слишком мрачно было у меня на душе, и слишком много душевных сил отнимала работа. После известия об ужасной трагедии «Бенареса» я стала жить по одному и тому же графику. Возвращалась домой со съемок своего дурацкого фильма (он назывался «Шумный город»), занималась с Джеймси, пока он не уснет. А после этого до ночи старательно перебирала в памяти все званые обеды, на которых присутствовала когда-то как фрау Мандль, вспоминала все обсуждавшиеся там военные вопросы и бешено строчила в тетради. Этими записями я надеялась проложить себе путь к искуплению, найти способ использовать доступную мне секретную информацию, чтобы помочь людям, которых я бросила в беде.
Когда после аншлюса нацисты жгли еврейские и просто «слишком умные» книги, в воздухе еще несколько дней кружились обугленные клочки страниц — так мне рассказывали. Должно быть, венцы находили разрозненные слова Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда, Франца Кафки и даже Эрнста Хемингуэя то тут, то там — на тротуаре, на рукаве пальто. Может быть, они потом целые вечера просиживали над этими фрагментами, старались соединить их в нечто целое или уловить смысл. Пытаясь собрать и проанализировать свои воспоминания о подслушанных разговорах тех времен, когда я сидела во главе стола в гостиной Мандля, я чувствовала внутреннее родство с моими соотечественниками после аншлюса: я тоже соединяла разрозненные кусочки пазла. Пыталась вычленить смысл из хаоса.
