Дверь в коридор отомкнули, и, глядя в окно на серый угасающий свет, она подумала: «Опять будут допрашивать. Отвяжутся они когда-нибудь?» Она сказала:
— Я ведь уже сделала заявление.
Раздался голос Мейтера:
— Кое-что еще нужно обсудить.
Она безнадежно повернулась к нему.
— Неужели никого, кроме тебя, не могли послать?
— Я веду это дело, — сказал Мейтер. Он сел напротив нее спиной по ходу поезда. Земля за окном стремительно неслась ей навстречу; он сидел и глядел, как земля эта уплывает назад и исчезает за ее плечом. — Мы проверили то, что ты нам рассказала, — сказал Мейтер. — Странная это история.
— Я говорила правду, — устало повторила она.
— Мы обзвонили половину дипломатических миссий в Лондоне. Даже в Женеву звонили. Комиссар в курсе дела.
— Мне жаль, что у тебя было столько хлопот, — сказала она, начиная злиться. Но сдержаться она не могла: ее деланное безразличие исчезло от одного его присутствия, от прикосновения его огромной неуклюжей, когда-то такой дружеской руки. — Прости, — сказала она. — Я же говорила это раньше, правда? Что я еще могу сказать... Я бы сказала тебе «прости», если бы пролила твой кофе, и сейчас, когда из-за меня погибло столько людей, я скажу тебе то же самое — прости. Какое другое слово могло бы сказать больше? Прости, все вышло не так. Я думала, все так просто. Я просчиталась. У меня и в мыслях не было причинить тебе боль. Наверное, комиссар... — Она заплакала, но без слез; точно слезы ее превратились в лед.
— Я иду на повышение. Не знаю только за что. Мне кажется, я все испортил. — Наклонившись через проход, он добавил ласково и умоляюще: — Мы могли бы пожениться... сразу, хотя, по-моему, если ты откажешься, ты будешь права. Тебя собираются премировать.
Это было такое чувство, какое бывает, когда идешь в контору за увольнением, а вместо этого получаешь прибавку к жалованью... или хорошую роль, — чувство, которого она раньше не знала. Она молча смотрела на него.
— Конечно, — насупился он, — ты теперь будешь злиться. Ты действительно предотвратила войну. Да, я не верил тебе, и я потерпел поражение. Думал, что всегда буду доверять... У нас уже было достаточно фактов, чтобы доказать твою правоту, а я считал это выдумкой. Теперь им придется взять свой ультиматум назад. У них нет выбора. — С глубокой ненавистью к газетной трескотне он добавил: — Это будет сенсация века, — и откинулся на спинку сиденья: лицо его было усталым и грустным.
— Ты хочешь сказать, — воскликнула она, все еще не веря, — что, когда мы приедем... мы сразу же можем пойти и пожениться?
— Ты согласна?
— Конечно! Хватаем такси и едем жениться.
— Да нет, не так все быстро делается. По закону нужно ждать три недели. А оплатить специальное разрешение мы не можем.
— А кто только что говорил про премию? — спросила она. — Пусть она пойдет на разрешение.
Они засмеялись. Казалось, они скинули с плеч тяжкий груз событий всех последних дней. Но тень Рейвена еще витала над ними. Если ему и суждено было остаться в памяти людей, то сейчас он вел свою последнюю, заранее обреченную на провал борьбу — борьбу против забвения.
— И все же, — сказала Энн и представила, как Рейвен, укрывая ее старым мешком, коснулся ее холодной как лед руки, — и все же я потерпела неудачу.
— Неудачу? — сказал Мейтер. — Да все просто прекрасно!
Но Энн казалось, что это ужасное чувство навсегда останется с нею, что оно постоянно будет омрачать любую ее радость; это было нечто такое, чего она не могла объяснить, — ее любимый никогда этого не поймет. Но по мере того, как с его лица сходило угрюмое выражение, ею снова овладевало сознание того, что она потерпела неудачу. Ее вина была неизгладима. От звуков его голоса это темное облачко унеслось прочь: оно испарилось под его огромной, неуклюжей и нежной рукой.
— Да все просто прекрасно!
Теперь, когда он понял, что произошло, он стал таким же молчаливым, как Сондерс. Ладно, пусть пошумят в газетах. Зато эта земля, которая проплывала сейчас за окном, будет жить в мире. Мейтер был родом из деревни: еще несколько мирных лет на этой земле — и больше ничего не нужно. Непрочность этой безопасности делала ее еще дороже. Кто-то жег под забором сухие сорняки. По темной тропинке возвращался с охоты фермер в старомодном цилиндре. Его лошадь артачилась, не желая прыгать через канаву. Небольшая деревенька с ярко освещенными окнами проплыла мимо, словно катер, увешанный фонариками: Мейтер успел заметить серую англиканскую церквушку. Как старый пес, который никогда не оставит своего угла, она припала к земле меж тисов и могил безымянных людей, умерших здесь за многие века. На деревянной платформе, мимо которой они пронеслись, носильщик читал бирку на рождественской елке.
— А ты говоришь — неудача! — сказал он.
Лондон пустил свои корни в ее сердце: темные поля и леса за окном были ей чужими, она отвернулась от окна и увидела счастливое лицо Мейтера.
— Ты не поймешь, — сказала она, все еще, хоть и слабо, защищая этот витавший над нею призрак. — Я все равно потерпела неудачу.
Но когда поезд по большому виадуку, под которым, как лучи огромной звезды, разбегались ярко освещенные невзрачные улочки с кондитерскими лавочками, методистскими часовнями, с разрисованными мелом мостовыми, подошел к Лондону, она обо всем забыла. И вот тогда она подумала: «Этому миру ничто не грозит» — и, протерев запотевшее окно, прижалась к нему лицом, глядя на этот мир с жадностью, нежностью и счастьем. Так девочка-подросток, лишившись матери, смотрит на осиротевшую семью, которую она должна поднять, не сознавая еще, насколько велика взятая ею на себя ответственность. Толпа ребятишек прошла с криками по улице: она не слышала их голосов, но поняла, что они кричат, потому что ощущала себя частью этой толпы; на углу какой-то человек продавал жареные каштаны, и казалось, это на ее лице играли отсветы пламени, вырывавшегося из его жаровни; кондитерские витрины были полны белых марлевых чулок, набитых дешевыми подарками.
— Вот мы и дома, — со счастливым вздохом сказала Энн.
Парфе (сладкое блюдо).
Салат из фруктов.
Горликс — солодовый напиток.
«История упадка и разрушения Римской империи» английского историка Э. Гиббона (1737—1794).
«Парижские развлечения» (фр.).
«Верность» — драма Джона Голсуорси.
Памятник жертвам первой мировой войны.
«Ракета» — паровоз, построенный Дж. Стивенсоном в 1829 г.
Теннисон Альфред (1809—1892) — английский поэт.
Суперинтендент — заместитель начальника полиции.
Кью — королевский ботанический сад в Лондоне.
Сенотаф — памятник в Лондоне, воздвигнутый воинам, погибшим во время первой мировой войны.
Уондсворт — тюрьма в Лондоне.
Мешок с дерьмом (лат.).
Глотка (лат.).
Клуб бизнесменов и деловых людей.
Сент-Джеймс — королевский дворец в Лондоне.
Всеобщая забастовка английских рабочих в 1926 г.
Гант — персонаж из исторической драмы Шекспира «Ричард II».
Хейг Дуглас — британский фельдмаршал, участник первой мировой войны.
Гинденбург Пауль фон (1847—1934) — фельдмаршал, начальник германского генерального штаба во время первой мировой войны.
На воровском жаргоне — деньги.
Имеются в виду карты таро — старинные цыганские гадальные карты.
Гай Фокс стоял во главе «Порохового заговора» 1605 г. День, когда заговорщики собирались взорвать здание английского парламента (5 ноября), широко отмечается в Англии сожжением чучела Гая Фокса.
Рэг — день студенческих проделок и шалостей, на которые не принято обижаться.
«Фарсалия» — историко-эпическая поэма римского поэта Марка Аннея Лукана (39—65) (лат.).
Мунк Эдвард (1863—1944) — норвежский живописец и график.
Мормоны — члены американской религиозной секты, у которых допускается многоженство.
Ротарианцы — последователи итальянского живописца Пьетро Ротари, писавшего в стиле рококо.
