Иосиф Опатошу - В польских лесах

— Мы уже приехали, — сказал Кагане.

Все на минуту замолчали, избегая смотреть на Комаровского, как будто слова Еленского противоречили их нынешней поездке и делали ее глупостью.

Вверх тянулись вычищенные дорожки; по обеим их сторонам лежал глубокий снег. Длинные побеленные здания, разбросанные повсюду тут и там, издали напоминали казармы. Посреди стоял костел с двумя башнями; кресты, усыпанные рыхлым снегом, словно реяли в прозрачном воздухе. Ворота церкви были широко раскрыты, огоньки восковых свечей отбрасывали тень на стены, исчезали и снова появлялись. Со всех сторон сюда съехались крестьяне на санях. Парни с суковатыми палками приходили целыми группами. Женщины в черных платьях становились на колени у церкви, потом поодиночке исчезали в открытых воротах, как в глубокой освещенной пещере. Монахи в долгополых коричневых сутанах с поясами, кисти которых волоклись чуть не по земле, сновали среди толпы, продолжая свою обычную работу, безразличные ко всему остальному.

Сани остановились. Все вышли. К костелу было трудно подойти. Толпа напирала со всех сторон. Ежеминутно прибывали новые богомольцы. Один нес крест, другой — святой образ, и все пели. Пение слышалось отовсюду, чуть ли не с неба. В одном месте звук замирал, в другом начинался, и тихое пение словно неслось по белому снегу, навевая печаль. Народ не переставая крестился.

Откуда-то внезапно появился молодой священник и поклонился, искоса посмотрев на Мордхе. Мордхе представили, и тому стало особенно неприятно: казалось, со всех сторон на него устремлены неприязненные взоры.

— Пане Кагане, — молодой священник кивнул в сторону прихожан, которые все прибывали, — теперь уж никто не скажет, что народ против восстания, верно?

Мордхе не слушал. Он стоял опустив голову, полузакрыв глаза, но чувствовал, что вокруг него создалась непроницаемая стена из людей, которые заслоняли происходящее.

Вдруг все в нем прояснилось; ему показалось, что он поднимается над толпой, видит, как шагает вооруженный неприятель, прицеливается, приказывая толпе разойтись, угрожает ей расстрелом. Толпа не трогается с места, все, как один человек, становятся на колени и требуют:

— Стреляй!

Толпа заволновалась, стремясь ближе подойти к церкви, и потащила за собою Мордхе. Он оглянулся, увидел кругом малоприятные физиономии, услышал, как старик в конфедератке рассказывает про защиту Варшавы в тридцатые годы… Впрочем, никто из окружающих его не слушал. Все, раскрыв рты, подняв руки, рвались к костелу, и Мордхе подумал, в состоянии ли была бы эта толпа противостоять любому неприятелю?

При входе в костел, рядом с образом Богоматери, поставили гипсовое изображение молодой женщины. На голове у нее была конфедератка, на груди — белый орел из цветов, а на руках и ногах висели железные цепи. Несколько молодых людей и девушек стояли на коленях в снегу и пели: «Boże, coś Polskę…»[55]

Народ подхватил пение, и в морозном воздухе что-то дрогнуло.

Около изображения появился священник. За ним второй, третий. Толпа не двигалась с места, люди стояли с напряженными лицами, не слыша, о чем говорят, но чувствуя, что пробил час: нужно разорвать цепи. Кагане говорил хриплым голосом; те, что стояли подле него, подбрасывали вверх шапки, кричали: «Единение!» Мордхе почувствовал на своих щеках влажные усы: пожилой христианин обнял его и поцеловал:

— Единение так единение!

Кто-то затянул, и по полю понеслось: «Z dymem pożarow…[56]»

Пение становилось все громче, слова отчетливо разносились над меховыми шапками крестьян, и чувствовалась святая вера в то, что не сегодня-завтра народ будет свободен.

Далеко кругом звенело:

— Он едет, едет!

— Кто?

— Принц Понятовский!

— Это кто такой?

— Кто такой? Не знаю, как тебе сказать.

— Принц!

— Да, пане, принц!

— Нет, это князь Замойский!

— Ты уверен?

— Уверен или не уверен, но приезжает, братец, не кто-нибудь!

— Что ты скажешь об упряжи?

— Как она блестит!

— Золото!

— Чистое золото!

Из лесу выехала верхом свита из шляхтичей. Началась суматоха. Никто не знал, кто подъезжает. Называли различные имена, настаивали на своем, держали пари… Наконец показалась карета, запряженная десятью лошадьми цугом — соответственно десяти польским губерниям. В карете сидел молодой человек, окруженный дамами. Лошади, закутанные в синюю шелковую парчу, затканную серебряными орлами, несли на задранных кверху головах старинные золотые гербы. Стройные краковские девушки в национальных костюмах замыкали почетную охрану. Они шли, слегка склонив гордые головы, чаруя толпу синими глазами, золотистыми волосами. Тихо звенели колокола. Из костела навстречу принцу вышла процессия. Колокола зазвонили громче, гордые дочери Польши ниже склонили головы, сильнее зазвучало их пение, сопровождаемое стонами еврейской скрипки. Толпа тихо и смиренно опустилась на колени перед своим принцем, в жажде услышать его слово.

Гордо стоял принц над коленопреклоненной толпой, воинственно кусая свои длинные усы. Потом увидел, как из лесу вышел Мойшеле — деревенский резник, маленький еврей с редкой бородкой. Он нес домой мешок с потрохами. Принц вышел из кареты, пошел навстречу еврею, обнял его и поцеловался с ним. Шляхтичи подбросили свои конфедератки, дамы — белые шелковые перчатки, и молитвенно настроенная толпа поднялась с колен с криками «Ура!», «Единение!», «Да здравствует Мойшек!». Принц, под приветственные крики дам, схватил Мойше на руки и, несмотря на то, что еврей дергал ногами и даже плакал, посадил его в карету. Шествие потянулось дальше.

Дамы начали успокаивать резника, ласкали его, снимали с себя бархатки, ленты, драгоценности, плели для него конфедератку с павлиньим пером, надушили его духами из серебряных флаконов, бросили жребий — которой из них дозволено будет его поцеловать… Бедный резник сидел чуть живой, плакал и молился.

Мордхе очутился у гипсовой статуи, где развевались святые знамена. С поднятыми руками стоял он неподвижно на пьедестале, слегка наклонившись. Глаза его глядели кротко, немного испуганно, приковывая взгляды окружающих. Среди развевающихся знамен лучились два лица; они были словно два родных брата: бледный гипсовый «Сын Отечества» и еще более бледный Мордхе.

Крики прекратились, пение стихло. Тут и там люди становились на цыпочки, указывали пальцами как на чудо, не могли понять, что здесь происходит.

— Кто это?

— Кто это?

— Еврей?

— Он похож на Христа!

— Кто это?

— Кто?

Мордхе продолжал стоять. Бледное лицо вытянулось, волосы небрежно падали на лоб, и белые нежные руки были обращены к толпе.

Внезапно наступившая тишина пугала, хотя и сопровождалась монотонным звоном церковных колоколов; страх, смешанный с любопытством, трепетал в сердцах.

Никто не заметил, как из лесу на маленьких быстрых лошадях выехали казаки. Раздался барабанный бой. Казаки налетели на толпу, обнажив сверкающие шашки, с ружьями, взятыми на прицел.

Толпа еще теснее сомкнулась, слилась в бесконечную стену, плечо к плечу, а над стеной стоял Мордхе, как статуя из камня, опираясь одной рукой на Богородицу, он смотрел на толпу.

Человеческая масса напирала, хотела войти в монастырь, но было так тесно, что ни один человек не мог сдвинуться с места, и толпа застряла в воздухе, словно висела, словно удар кулака остановил ее, и она уставилась вылупленными глазами на бледного еврея.

Барабанный бой прекратился; раздался хриплый голос офицера:

— Разойдитесь, или вас разгонят оружейным залпом!

Никто не трогался с места. Молодой священник поднял крест и запел:

— «Święty Boże!»

Толпа подхватила:

— «Święty Boże, Święty mocny… Święty a nieśmertelny, zmiłuy się nad nami»[57].

Все сняли шапки и запели громче, бесстрашно глядя на блестящие штыки, на дула обращенных к ним ружей. Мерялись силами.

Легкий барабанный бой послышался в воздухе — словно горох сыпался, потом стук палочек усилился, перешел в вой, так что мурашки побежали по телу. Оружейный залп заглушил на миг тихий напев. Священник уронил крест, второй тут же поднял его, но был сражен пулей. Мордхе подхватил крест.

Плотная людская стена раздвинулась; люди перескакивали через тела павших, но не разбежались, а с поднятыми вверх палками, с камнями бросились на врага.

Мордхе бежал впереди.

Рубаха его была разорвана, грудь открыта, губы сжаты от боли, и горящие глаза, казалось, кричали врагу:

— Стреляй, убивай невинных людей!

Кто-то схватил его за руку. Он увидел рядом мальчишку; тот присел, обратил к нему испуганные глаза, и кровь хлынула у него изо рта. Мордхе успел только приложить ему крест к губам и тотчас был унесен течением. Он бежал, словно в лихорадке, чувствовал, что ладони у него горят, хотел освободиться от добела раскаленных кусков железа, которые держал в руках. Тысячи событий за одно мгновение проносились в его мозгу. Он остановился. Остановился ли он, когда толпа, как первобытная сила, опрокидывала, отбрасывала все, что преграждало ей путь? Да, он остановился и, хватая нить за нитью, держал тайну этого мира. Он хотел швырнуть эту окровавленную тайну толпе, как разъяренному быку, чтобы он совсем обезумел, чтобы толпа заживо сожрала себя сама. Он поднял руки, увидел, как крест словно бы увеличивается, встает между ним и толпой, точно железная стена. Красные брызги огня пролетели мимо с жужжанием. Мордхе почувствовал, что его отбросило назад. Сломанный крест лежал у его ног. Он увидел, что Кагане с распростертыми руками стоит над сломанным крестом и громко кричит: