— Я как будто слушал веселую Гану! Она славная девушка, а Юра порядочный человек, я его знаю. Он старший подмастерье у дяди, и когда я ни зайду к ним в кузницу, всегда любо посмотреть на Юру. Детина — как гора, а ремесленник такой, что только поискать!
— Но там было одно слово, Терезка, которое я не поняла, где-то тут внизу; прочти-ка мне это еще раз, — и бабушка показала на конец письма.
— Слово кробот, так?
— Да. Скажи пожалуйста, что это такое?
— Так прозвали в Вене хорватов.
— Так вот как! Ну, дай ей Бог счастья! А кто бы мог подумать, с каких-то концов света люди сходятся! И зовут его Иржиком, как ее покойного отца.
С этими словами бабушка сложила письмо, отерла слезу и пошла спрятать письмо в ящичек. Дети были невыразимо счастливы, что милый тятенька был снова дома. Они не могли вдоволь насмотреться на него, и один перебивал другого, желая рассказать отцу все, что случилось в продолжение года и что давно уже было ему известно из писем жены.
— Но ты останешься у нас на всю зиму, не правда ли, тятенька? — ласково спрашивала Аделька, гладя отцу усы, что было ее любимым занятием.
— Ведь как только будет санная дорога, тятенька, так ты покатаешь нас на тех хорошеньких санках, а на лошадей навесишь бубенчики? Зимой кум из города присылал за нами. Мы там были с маменькой; а бабушка не хотела ехать. Мы ехали, и все это звенело, так что все в городе выбегали посмотреть, кто едет, — рассказывал Вилим; но отец не мог ему ничего ответить, потому что Ян уже спрашивал:
— Знаешь ли, тятенька, я буду охотником? Когда выйду из школы, пойду в горы к пану Бейеру, а Орел пойдет в Ризенбург.
— Хорошо! Только учись прилежно в школе, — сказал отец и засмеялся, уступая мальчику свободу мнения. Пришли и друзья, охотник и мельник, приветствовать милого гостя. Домик повеселел, и Султан с Тирлом с какою-то дикою радостью бросились навстречу Гектору, как будто хотели сказать ему новость. Ведь хозяин любил их и побоев от него они не видали с тех пор, как заели утят, а когда они бежали к нему навстречу, то он их гладил по голове. Заметив их радость, бабушка сказала, что животные хорошо знают, кто их любит, и что они это долго помнят,
— Ну, а что Гортензия, совершенно здорова? — спросила охотничиха, пришедшая также с детьми поздороваться с кумом.
— Говорит, что здорова, но я не думаю. Часто гнетет ее. Она и всегда-то была такая субтильная, а теперь уж и вовсе чуть дышит, и глаза точно с неба смотрят. Мне хочется плакать при виде ее: она — ангел. Да и княгиня-то словно измученная, и как только Гортензия захворала, так прекратились все увеселения в нашем доме. Пред самою болезнью Гортензия должна была быть помолвлена за одного графа. Он богатый человек. Княгиня хорошо знакома с его родителями и, говорят, очень желает этого брака. Но я не знаю! — добавил Прошек, недоверчиво качая головой.
— А что на это говорит граф? — спросили женщины.
— Что тут говорить! Должен быть покоен и ждать, пока Гортензия окончательно выздоровеет, а если она умрет, то он может носить траур, если действительно любит ее. Говорят, что он хочет ехать вместе с княгиней в Италию.
— А Гортензия любит графа? — спросила бабушка.
— Кто же это может знать? Если она еще не отдала другому своего сердца, так граф может ей понравиться, он хороший человек! — ответил Ян.
— Конечно, если она еще не любит никого, — заметил пан-отец, подавая Прошку открытую табакерку; — впрочем на вкус товарища нет. (Это была его любимая поговорка.) Теперь и наша Кристла была бы уже замужем и не ходила бы точно в воду опущенная, если бы коршуны не отняли у ней того, кого она любила, — добавил мельник, взяв после всех также щепотку табаку и мигнув Кристле, бывшей тут.
— Я обоих вас пожалел, когда Терезка написала мне об этом, — сказал Прошек, взглянув на бледную девушку. — Свыкся ли Мила сколько-нибудь со своим положением?
— Что же делать бедняжке? Должен, хотя ему очень тяжело! — отвечала Кристла, отворачиваясь к окну, чтобы скрыть слезы.
— Я этому поверю, — отозвался охотник; — заприте птичку хоть в золотую клетку, ей все-таки лес будет милее.
— В особенности, если там по ней самка тужит! — заметил ухмыльнувшись мельник.
— Я был тоже солдатом, — начал Прошек, улыбка играла на его губах, когда он говорил это, а голубые глаза его обратились на Терезку, которая тоже засмеялась, проговорив:
— Ты был герой!
— А ты не смейся, Терезка! Когда ты ходила с тетей Дороткой на бастионы смотреть, как я экзерцирую[121], то вы обе плакали.
— И ты с нами! — отвечала Терезка, и опять засмеялась.
— Но тогда нам было не до смеху, исключая разве тех, которые смотрели на нас. Я должен признаться, — говорил добросердечный хозяин, — что я не обращал внимания на то, считают ли меня бабой или героем, я не добивался такой чести. Все четырнадцать дней, что я был солдатом, я провздыхал и проплакал, ничего не ел, не спал и был похож на тень, когда получил отставку.
— Так вы только четырнадцать дней были солдатом?! Ну, это бы понравилось и Миле, если б ему дни считали за годы! — вскричал мельник.
— Впрочем, я бы не мучился, если бы знал вперед, что добрый друг хлопочет о моем выкупе и что брат хочет заменить меня. Брату нравится солдатский быт, и он вообще годится для него больше, чем я. Не подумайте, впрочем, что я трус! Если бы понадобилось защищать семейство и отечество, то я был бы в первом ряду. Люди не все одинаковы: один здесь на месте, а другой там. Не так ли, Терезка?
С этими словами Прошек положил руку на плечо жене и прямо посмотрел ей в глаза.
— Да, да, Ян! Вы принадлежите только нам, — отвечала, вместо дочери, бабушка, и все единогласно согласились с этим, зная чувствительное сердце хозяина.
Когда приятели разошлись, Кристла прокралась к бабушке в комнату и вынув письмо, на печати которого была вытиснута солдатская пуговица, тихо сказала: — Это от Якуба!
— Ну, вот и хорошо! Что пишет? — спросила бабушка, обрадовавшись не меньше Кристлы.
Кристла открыла письмо и потихоньку читала:
«Дорогая моя Кристинка, сто раз приветствую и целую тебя! Но, Боже мой, что же в этом: я бы охотнее только один раз, но действительно, поцеловал тебя, чем целовать тысячу раз только на бумаге; но три мили разделяют нас, и мы не можем соединиться. Я знаю, что ты несколько раз в день подумаешь: что-то делает Якуб? Как идут его дела? Дела у меня достаточно, но что это за дело, когда тело на работе, а душа в отлете. Все идет дурно. Если б я был свободен как Тонда Витек, может быть мне бы и понравился солдатский быт. Товарищи привыкают, и им уже не так тяжело. И я учусь всему, не ропщу ни на что.... но меня ничто не радует, и вместо того, чтобы привыкать, мне с каждым днем все становится грустнее... С утра до ночи думаю о тебе, моя голубка, и если б я знал, что ты здорова, если бы хоть один привет получил я от тебя, я бы успокоился. Когда стою на карауле и вижу, что птички летят в вашу сторону, то всегда думаю, зачем не умеют они говорить, чтобы могли передать тебе мой поклон, а еще охотнее я сделался бы сам птичкою, маленьким соловушком и прилетел бы к тебе. Ничего тебе не говорит бабушка Прошковых? Что она хотела сказать тем, что наша разлука не будет долга? Не знаешь ли? Когда мне становится грустно, я всегда вспоминаю ее последние слова, и точно Бог вселится в меня, так освежит меня надежда, что она посоветует, что делать. Она никогда не говорит напрасно. Пришли мне хоть несколько строк, чтобы немножко меня порадовать, ведь тебе кто-нибудь напишет. Да пиши мне обо всем, понимаешь? Убрались ли вы с сенокосом, пока было сухо? А что жатва? Здесь начинают уже убирать. Когда вижу жнецов, идущих в поле, бросил бы все и убежал бы, кажется. Прошу тебя, не ходи одна на барщину; я знаю, они будут тебя спрашивать, будут огорчать тебя, не ходи! А этот болтун писака...
— Глупенький, он боится, что я, может быть... — сердито начала Кристла, но тотчас продолжала читать:
— ...не дал бы тебе покоя. Только придерживайся Томша, которого я просил быть тебе правою рукой. Поклонись ему и Анче. Зайди к нашим и также передай мой поклон, а вашим сто раз кланяюсь, и бабушке, и деткам, и всем знакомым и приятелям. Мог бы еще написать тебе столько, что мое письмо покрыло бы весь Жерновский холм, но время уже отправляться в караул. Идя ночью в караул, я пою всегда: «Вы хорошенькие звездочки, вы мои малюточки!» Мы это пели вместе накануне нашей разлуки, и ты плакала. Боже мой, радовали нас эти звездочки, радовали, и не знаю, будут ли еще радовать! Да хранит тебя Господь!»
Кристла сложила письмо и вопросительно заглянула бабушке в лицо.
— Ну, можешь порадовать милого парня! Поклонись ему и напиши, чтобы надеялся на Бога, что еще не так дурно, чтобы не могло стать хорошо: и для него еще взойдет солнышко! А сказать тебе наверное я не могу, пока сама не буду твердо уверена. На барщину же ходи, когда будет нужно. Мне бы хотелось, чтоб ты в праздник жатвы поднесла княгине венок: он не достанется другой, если ты будешь ходить на барщину.
