— ...не дал бы тебе покоя. Только придерживайся Томша, которого я просил быть тебе правою рукой. Поклонись ему и Анче. Зайди к нашим и также передай мой поклон, а вашим сто раз кланяюсь, и бабушке, и деткам, и всем знакомым и приятелям. Мог бы еще написать тебе столько, что мое письмо покрыло бы весь Жерновский холм, но время уже отправляться в караул. Идя ночью в караул, я пою всегда: «Вы хорошенькие звездочки, вы мои малюточки!» Мы это пели вместе накануне нашей разлуки, и ты плакала. Боже мой, радовали нас эти звездочки, радовали, и не знаю, будут ли еще радовать! Да хранит тебя Господь!»
Кристла сложила письмо и вопросительно заглянула бабушке в лицо.
— Ну, можешь порадовать милого парня! Поклонись ему и напиши, чтобы надеялся на Бога, что еще не так дурно, чтобы не могло стать хорошо: и для него еще взойдет солнышко! А сказать тебе наверное я не могу, пока сама не буду твердо уверена. На барщину же ходи, когда будет нужно. Мне бы хотелось, чтоб ты в праздник жатвы поднесла княгине венок: он не достанется другой, если ты будешь ходить на барщину.
Кристла обрадовалась этим словам и обещалась поступать всегда по совету бабушки. С тех пор, как Ян воротился из Вены, бабушка его уже несколько раз спрашивала, когда княгиня бывает дома и куда выходит, так что Ян дивился: «Бабушка не любопытствовала никогда узнать, что делается в замке, для нее как будто замок не существовал, а ныне она беспрестанно спрашивает. Чего она хочет?» Но бабушка ничего не говорила, допрашивать ее не хотели, таким образом ничего не узнали и приписали все любопытству.
Несколько дней спустя Прошек уехал с женой и детьми в город; он хотел доставить им удовольствие. Ворша и Бетка отправились в поле, а бабушка осталась дома. Сев по обыкновению с веретеном под липку на дворе, она над чем-то задумалась, не пела, порой качала головой, потом опять над чем-то задумывалась, наконец, как будто решившись, сказала: «так и сделаю!» В эту минуту она увидала, что мимо пекарни вниз по косогору спускается Гортензия. На ней было белое платье, на голове круглая соломенная шляпка; она легко выступала по дороге, как нимфа; ножка ее, затянутая в атласную ботинку, едва касалась земли. Бабушка проворно встала и радушно приветствовала гостью; но сердце ее сжалось, когда она посмотрела на бледное, почти прозрачное личико девушки, выражавшее столько кротости и вместе с тем такую глубокую печаль, что никто не мог бы посмотреть на нее без сострадания.
— Что это вы одни, и здесь так тихо? — спросила Гортензия, ласково поздоровавшись с бабушкой.
— До, я одна, мои уехали в город. Дети не могут нарадоваться на отца, потому что так давно не видали его, — говорила бабушка, вытирая фартуком чистую лавочку и приглашая девушку сесть.
— Да, действительно, долго, и во всем этом виновата я!
— Каким образом, барышня? Если Бог посетит немощью, так что же может сделать человек? Мы все вас жалели и молились Богу, чтоб Он возвратил вам здоровье. Это большее сокровище, но человек только тогда ценит его, когда уже потеряет. Жаль было бы вас, барышня, вы еще молоды, да и княгиня была бы сильно огорчена.
— Я это знаю! — отвечала Гортензия, и вздохнув опустила руки на красиво переплетенный альбом, лежавший у нее на коленях.
— Вы бледны, барышня, что с вами? — с большим участием спросила бабушка Гортензию, которая сидела возле нее в виде олицетворенной печали.
— Ничего, бабушка! — отвечала Гортензия, принуждая себя к улыбке, которая обнаружила только болезнь души. Бабушка не решилась спрашивать более; но она заметила, что девушка больна не только телесно, но и душевно.
Минуту спустя Гортензия начала расспрашивать, что делалось в маленьком домике, воспоминали ли о ней дети. Бабушка охотно ей рассказывала обо всем, расспрашивая в свою очередь, здорова ли княгиня и что она делает.
— Княгиня поехала в охотничий дом, — отвечала Гортензия, — а я попросила у ней позволения остаться здесь, чтобы срисовать долинку и навестить вас. Княгиня заедет за мной.
— Это сам Бог посылает ее! — радостно вскричала бабушка: — Мне надо сходить за чистым фартуком, с этим льном человек вечно выпачкается. Посидите, барышня, я сию минуточку ворочусь!
С этими словами бабушка скрылась и чрез несколько минут пришла в чистом фартуке и с чистыми платками на голове и на шее, неся белый хлеб, мед, масло и сливки.
— Не угодно ли вам, барышня, отрезать себе хлебца? Только вчера печен. Да сядемте-ка в саду, там больше зелени. Правда, под липой достаточно тени, и я люблю сидеть под нею, потому что отсюда вижу, как птица вокруг меня роется, бегает и суетится.
— Останемся здесь, мне тут хорошо сидеть, — прервала ее Гортензия, принимая принесенное угощение. Она, нисколько не стесняясь, отрезала себе хлеба, ела и пила; она уже знала, что бабушке не понравилось бы, если б она ничего не стала есть. Потом она раскрыла книгу и показала бабушке свой рисунок.
— Ах, Боже ты мой! Ведь это долинка над плотиной, луг, косогор, лес, плотина!... Да и Викторка тут! — с удивлением вскричала бабушка.
— Она очень кстати в таком уединенном месте. Я ее встретила на косогоре, она ужасно слаба. Неужели нельзя ей помочь? — спросила с участием девушка.
— Ох, барышня! Телу можно помочь; но к чему же все это послужит, когда нет главного — рассудка? Душа ее заблудилась: что она ни делает, все это как будто во сне. Может быть, это милость от Бога, что она не помнит горя, которое действительно было ужасно! Если б она пришла в сознание, может быть с отчаяния подняла бы на себя руку, как... ну, Господь да простит ей, если она согрешила; она за то и потерпела, — прервала бабушка свой рассказ, переворачивая листок. — Новое удивление. — Спаситель мой! Ведь это Старое Белидло, двор, липа, а вот и я, и дети, и собаки, все! Христос ты мой, до чего я дожила! Если б это наши видели? — отрывисто восклицала бабушка.
— Я никогда не забуду, — отвечала Гортензия, — людей, которых я люблю, но чтоб образы их яснее отпечатлелись в душе моей, так я рисую их лица. Также и места, где я провела столько веселых дней, я охотно переношу на бумагу, на память о них. А эта долинка живописна. Если бы ты позволила, бабушка, я бы охотно срисовала тебя, чтобы оставить детям на память.
Бабушка покраснела, и замотав головой, робко сказала:
— Меня, старуху! Это нейдет, барышня!
— Только позволь, бабушка! Когда ты опять будешь одна дома, я приду сюда и срисую тебя. Сделай это для внучаток, чтоб у них был твой портрет.
— Если вы хотите, барышня, то пусть будет так, — порешила бабушка. — Только прошу вас, чтобы никто не знал об этом, а то скажут, что бабушка гоняется за суетой. Пока я жива, не надо им портрета; а когда меня не будет, тогда будь что будет!
Девушка согласилась.
— Но где же вы, барышня, научились? Я во всю мою жизнь не слыхала, чтобы женщина рисовала, — спросила бабушка, переворачивая листочки.
— В нашем звании мы должны научиться многим вещам, чтобы было чем убивать время. Мне всего более полюбилась живопись, — отвечала девушка.
— Это хорошая вещь! — заметила бабушка, рассматривая картинку, которая была только вложена в книгу. Картинка изображала скалу, покрытую деревьями, у подошвы ее разбивались морские волны. На скале стоял молодой человек; он держал в руке розовые почки и смотрел на море, на котором вдали виднелись распущенные белые паруса. — Это тоже вы рисовали? — спросила бабушка.
— Нет! Это подарил мне живописец, у которого я училась рисовать, — отвечала полушепотом девушка.
— Это, может быть, он сам?
Но Гортензия не отвечала, лицо ее вспыхнуло, и она встала. «Мне кажется, что княгиня уже едет». Бабушка уже угадала: она знала, чего не достает девушке. Княгини еще не было. Гортензия снова села, а бабушка, после нескольких намеков, заговорила о Кристле и Миле и призналась Гортензии, что она хотела бы поговорить об этом с княгиней. Гортензия одобрила ее намерение и с радостью обещала замолвить слово. Наконец, показалась княгиня, она шла тропинкой, а экипаж ехал по дороге. Она приветливо поздоровалась с бабушкой и подала Гортензии букет, говоря:
— Ты любишь дикие гвоздички, и я набрала их тебе дорогой.
Гортензия наклонилась, чтобы поцеловать княгине руку, а цветы заткнула за пояс.
— Это слезки! — заметила бабушка, взглянув на букет.
— Слезки? — с удивлением спросили дамы.
— Да, слезы Девы Марии. Так рассказывают об этих цветочках. Когда жиды вели Христа на Голгофу, Дева Мария сопровождала Его, и сердце ее надрывалось от горя. Увидав по дороге кровавые следы ран Христовых, она горько заплакала, а из этих слез Божией Матери и крови Сына ее и выросли, говорят, эти цветочки по дороге на Голгофу, — сказала бабушка.
— Так это знак горести и любви, — заметила княгиня.
— Влюбленные не рвут друг другу слезок, думают, что пожалуй придется плакать, — начала снова бабушка, подавая княгине стакан сливок и прося покорно принять его.
