— Что теперь? — с вызовом спросил Хьюи.
— Ты очень хочешь, чтобы это сказала я? Может быть, ты сделаешь это сам?
— Понятия не имею, что ты хочешь от меня услышать.
— Честное слово?
— Честное слово.
— В общем, что бы там ни было, у меня есть ты, а у тебя я.
За этим наступило долгое молчание; Ледбиттеру казалось, что оно не прекратится никогда. Наконец Хьюи заговорил остраненно-раздумчивым голосом, словно открывая новую тему:
— Интересно, кто же послал письмо?
Словно пробуждаясь от глубокого сна, Констанция ответила:
— Не все ли равно?
— Мне, например, не все равно. Тот, кто послал это письмо, очень не хотел, чтобы я женился на Эрнестине.
— Это само собой... — В голосе Констанции опять появились прежние иронические нотки, на время вытесненные порывом сострадания.
— Самой собой разумеется, — повторил Хьюи. — Причем этот кто-то был прекрасно осведомлен о наших с тобой отношениях.
— Но об этом знали очень многие, дорогой Хьюи, — снова обиделась Констанция.
— Не спорю, но только мало кто знал об одном.
— О чем же?
— Подумай.
— Боюсь, что я ничего не придумаю. Ты меня совсем запутал.
— Может быть. Но получается любопытная вещь, — он говорил, тщательно подбирая слова, — никто ведь не знал, что мы собираемся продолжать наши отношения после моей женитьбы.
— Но, может быть, ты все-таки не держал это в глубокой тайне, мой милый...
— Послушай, Констанция, — Хьюи даже привстал, — неужели я, по-твоему, полный идиот?
— Боже упаси!
— Вот именно. Стало быть, круг сильно сужается.
— На что ты намекаешь?
— У меня ощущение, что автор — кто-то из нас с тобой. Причем я этого письма не писал — ты уж мне поверь.
«Ну, сейчас начнется!» — подумал Ледбиттер.
Напряжение достигло наивысшей точки. Так натягивается струна, прежде чем со звоном лопнуть.
— По-твоему, это сделала я? — очень тихо спросила Констанция.
— Больше некому.
Констанция отчаянно вскрикнула:
— Честное слово, Хьюи...
— Но больше некому!
— Хьюи, я готова поклясться чем угодно. Ты можешь мне не верить...
— Но если не ты, кто же? Больше некому, — еще раз повторил Хьюи. — Ты же сама сказала, что не хотела этого брака.
— Хьюи, не надо! — взвизгнула Констанция. — Умоляю тебя, перестань! Ты меня убиваешь. Мы ведь знаем друг друга так давно, почему же ты мне не веришь? Ради Бога, возьми назад эти ужасные слова, скажи, что ты не имел этого в виду, скажи...
— Да замолчишь ты наконец? — прошипел Хьюи. — Ты что, хочешь, чтобы нас услышал шофер? У тебя очень громкий голос, я давно обратил внимание...
Ледбиттер незаметно задвинул стекло. С него хватит, он сыт по горло. Теперь из-за перегородки доносились невнятные отрывки упреков и оправданий, всхлипываний, их маленький мирок сотрясался в конвульсиях. «Вот это да! — удивлялся про себя Ледбиттер. — Выходит, сработало! Что ж, так им и надо».
Ледбиттер по-прежнему гнал машину к Ричмонду. Они уже подъезжали. Если б не задержка, они давно бы уже были на месте. Для Ледбиттера Ричмонд был городок как городок, ничуть не лучше других: когда он ездил туда гулять с Кларисой, он казался ему ничего, но в остальное время никаких эмоций не вызывал.
Начинало темнеть. Он не видел, что творилось на заднем сиденье. Полумрак превратил стеклянную перегородку в глухую стену. А впрочем, пусть делают что хотят — пусть перегрызают друг другу глотки, ему наплевать. В воскресенье в это время будет еще совсем светло — с воскресенья вводится летнее время, не забыть бы перевести часы. Он-то не забудет, а вот за клиентов поручиться трудно. Кое-кто из них как пить дать прозевает, проспит — проспит в прямом смысле! Одна его пассажирка иногда ездила в церковь к ранней службе: однажды он заезжает за ней ровно в 7.45, а она сладко спит — забыла перевести часы. У нее получилась неувязочка со спасением души, а он прокатился за здорово живешь.
Удивляться, впрочем, особенно нечему — такая уж у него работа, где случается всякое, в том числе и ссоры между пассажирами. Интересно, чем все это кончится. Пока ясно одно: дело приняло серьезный оборот, только непонятно, как это может отразиться на нем самом. Господи, до чего быстро темнеет! Жаль, нельзя переставить стрелки сейчас. Мысль о том, что это можно будет сделать только в воскресенье, больно отозвалась в его усталом сознании. Эх, перескочить бы через час, и сразу все изменилось бы — новые места, новые люди, новые мысли. Новая жизнь! Куда там — он безнадежно увяз в настоящем, да и в прошлом тоже.
Тут он попробовал представить свое нынешнее положение в виде физического тела, чтобы можно было измерить его или взвесить на обыкновенных весах и тем самым получить наглядное представление о том, насколько все это серьезно. Уменьшаются или увеличиваются его проблемы? Легчает или тяжелеет на душе? В чем суть происходящего? Как все это отразится на нем? За перегородкой он был как в вакууме. Что там, за стеклом? Мир или война? Ему показалось, что они утихомирились. Потом все опять пришло в смятение. В стекло забарабанили. Ледбиттер отодвинул перегородку.
— Прошу прощения, Ледбиттер, — сказал Хьюи, — но моя спутница плохо себя чувствует. Отвезите нас обратно в Кэмден-Хилл.
— Хорошо, сэр, — отозвался Ледбиттер, а про себя подумал: «Это уже второй раз! Только теперь они вряд ли передумают. Похоже, больше мне их не возить».
— Может быть, мадам хочет глоток бренди, — предложил он. — У меня есть немного — так, на всякий случай, вдруг пассажиру станет нехорошо. Сам-то я не пью, — добавил он.
— Хочешь выпить? — спросил Хьюи Констанцию.
— Да... нет, то есть да. Вы очень предусмотрительны, мистер Ледбиттер, — забормотала Констанция, — а у вас есть стакан?
Ледбиттер достал все необходимое.
— Какая прелесть! — восхитилась она. — Не машина, а самый настоящий бар. — Тут она истерически расхохоталась, сделала глоток, поперхнулась и закашлялась. — Спасибо, — наконец проговорила она. — Мне сразу стало лучше. А ты не хочешь немножко бренди, Хьюи, если, конечно, мистер Ледбиттер не возражает?
— Нет, благодарю, — отозвался Хьюи. — Ты в общем-то была права: праздновать нам нечего.
«Опять начинают цапаться», — подумал Ледбиттер.
— Почему бы нам не отметить наше расставание? — усмехнулась Констанция. — Скажи честно, Хьюи, ты ведь меня не любишь? Ты считаешь меня мошенницей? Ну так давай выпьем на прощание.
— Вряд ли у водителя есть второй стакан, — сказал Хьюи.
— Боюсь, что нет, сэр.
— Ну так и выпей из моего, — предложила Констанция. — Тебе не привыкать!
— Спасибо, но я лучше не буду.
— Почему?
— Что-то не хочется.
— Мистер Ледбиттер, — попросила Констанция, — позвольте мне еще глоточек. Налейте, если вам не трудно.
Ледбиттер обернулся и снова наполнил протянутый ему стакан, который, хоть и казался маленьким, вмещал совсем не мало.
— Ой, льется через край! — воскликнула Констанция. — Пожалуйста, остановите машину и зажгите свет.
Ледбиттер сделал, как она просила. Зажглась лампочка и безжалостно высветила Хьюи и Констанцию, которые забились по углам, стараясь быть как можно дальше друг от друга. На лице Хьюи застыла злоба. Вконец расстроенная Констанция казалась сильно постаревшей — вместе они удивительно напоминали карикатуру на ссорящихся супругов.
Констанция залпом выпила полстакана, поперхнулась и сказала:
— Дорогой мистер Ледбиттер! По-моему, вы добрый человек, во всяком случае, у вас доброе лицо (никто до этого не говорил Ледбиттеру ничего подобного), пожалуйста, посоветуйте мне, как убедить этого упрямого и жестокого человека, что я не делала того, в чем он меня подозревает. Он утверждает, что этого не мог сделать никто, кроме меня, но откуда он знает? Я не святая и никогда святой не прикидывалась, да и от сверхправдивости не страдала — в чем, кстати сказать, тоже не оригинальна. Но в таком деле я не стала бы лгать — зачем мне это надо? Не так я устроена, и он это прекрасно знает. Когда один человек очень любит другого человека, мистер Ледбиттер, между ними бывает всякое, и я теперь стыжусь за некоторые свои поступки. Но я в жизни не послала бы никому анонимного письма — это не в моем характере, и я была уверена, что он это поймет — он же совсем не глупый человек, хотя и неважный художник. Дорогой мистер Ледбиттер, может быть, вы выпьете со мной за компанию?
Дрожащей рукой она протянула ему стакан, но Ледбиттер покачал головой:
— Прошу прощения, мадам, но я не пью.
— Это вы напрасно, — сказала Констанция. — Выпьешь — и сразу на душе делается веселее. Впрочем, какое уж тут веселье! Он говорит, что я его погубила. А знаете, почему? Потому что, по его убеждению, я послала анонимку, и теперь он не может жениться на богачке и роскошно бездельничать. Но он не понимает, что своими нелепыми обвинениями губит меня... Да нет, я хотела сказать не это. Дело в другом. Скажу все, как есть. Даже если б вдруг я решилась на такое письмо, то только потому, что люблю его и мне было бы невыносимо больно его потерять. Может быть, потом он бы простил меня, а я его — за то, что он заподозрил меня в такой низости. Но он меня не любит. Ему противно пить со мной из одного стакана — вот что ужасно. Но такое бессердечие не пройдет даром ни ему, ни его искусству. Человек без чувства мертв для искусства. Тьфу, стихи вдруг получились: чувство — искусство. Потеха. На первый взгляд ничего страшного не случилось — подумаешь, анонимка. В газетах об этом не напечатают! Но мне-то что с того, она теперь будет преследовать меня кошмаром всю жизнь. Дорогой мистер Ледбиттер! Мне почему-то кажется, что вы замечательно разбираетесь в людях. Вы столько всего перевидали. Умоляю вас, скажите этому человеку, что я тут ни при чем.
