Он пробормотал из-под полога:
— Сейчас я встану. Иду.
И через минуту он появился в халате. Одновременно с ним вбежали двое слуг, разбуженные звонком. Увидев в столовой сидевшего на стуле постороннего человека, они оторопели от страха.
Граф взял письмо и стал вертеть его, бормоча:
— Что это такое? Не могу понять.
Она сказала, волнуясь:
— Да читайте же!
Он разорвал конверт, развернул письмо, вскрикнул от изумления и испуганными глазами посмотрел на жену.
— Боже мой, что такое? — сказала она.
Он не мог говорить от сильного волнения и пробормотал:
— О, большое несчастье!.. Большое несчастье!.. Бертен попал под экипаж.
Она закричала:
— Умер?
— Нет, нет, — сказал он. — Прочитайте сами.
Она выхватила у него из рук письмо, которое он протянул, и прочла:
«Милостивый государь, только что случилось большое несчастье. Нашего друга, знаменитого художника, г-на Оливье Бертена, сшиб омнибус, и колесо переехало его. Не могу еще высказаться определенно о возможных последствиях этого несчастья; оно может оказаться и не особенно серьезным, но может также немедленно повести за собой роковую развязку. Г-н Бертен настоятельно просит вас и умоляет графиню де Гильруа тотчас же приехать к нему. Надеюсь, милостивый государь, что графиня и вы не откажете исполнить желание нашего общего друга, который, быть может, не доживет до утра.
Доктор де Ривиль».
Графиня уставилась на мужа широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Затем внезапно, словно по ней прошел электрический ток, она почувствовала тот прилив мужества, который иногда, в часы бедствия, превращает женщину в самое отважное из всех живых существ.
Она обернулась к горничной:
— Скорее одеваться!
— Что прикажете подать?
— Все равно. Что хотите.
— Жак, — продолжала она, обращаясь к мужу, — будьте готовы через пять минут.
Глубоко потрясенная, возвращалась она в свою спальню и, увидев дожидавшегося кучера, спросила:
— Ваш экипаж тут?
— Да, сударыня.
— Хорошо, вы нас повезете.
И она побежала к себе.
Наскоро, порывистыми движениями безумной, застегивая крючки, завязывая тесемки, она как попало набросила на себя платье, кое-как приподняла и заложила волосы перед зеркалом, глядя — и не думая теперь об этом — на отражение своего бледного лица с блуждающими глазами.
Накинув пальто, она бросилась на половину мужа, который еще не был готов, и потащила его.
— Едем, — говорила она, — подумайте, ведь он может умереть!
Граф растерянно прошел за нею, спотыкаясь, силясь разглядеть ступени неосвещенной лестницы, осторожно нащупывая их ногами.
Переезд совершился быстро и в молчании. Графиня так дрожала, что зубы ее стучали; сквозь стекло дверцы она смотрела, как за пеленою дождя пробегали мимо газовые рожки. Тротуары блестели, на бульварах не было ни души, ночь стояла мрачная. Дверь дома художника была отворена, швейцарская освещена и пуста.
Навстречу им, на верхнюю площадку лестницы, вышел доктор де Ривиль, седенький, коротенький, кругленький человечек, тщательно одетый и крайне учтивый. Он почтительно поклонился графине и пожал руку графу.
Графиня спросила его, задыхаясь, словно поднявшись по лестнице, она совершенно выбилась из сил:
— Ну, как, доктор?
— Что же, графиня, я надеюсь, что дело менее серьезно, чем показалось мне в первую минуту.
Она воскликнула:
— Он не умрет?
— Нет. По крайней мере я этого не думаю.
— Вы ручаетесь?
— Нет. Я лишь надеюсь, что имею здесь дело с простой контузией брюшной полости, без внутренних повреждений.
— Что вы называете повреждениями?
— Разрывы.
— Почему вы знаете, что их у него нет?
— Я так предполагаю.
— А если они есть?
— О, тогда это дело серьезное!
— Он может умереть от них?
— Да.
— Очень скоро?
— Очень скоро. В несколько минут или даже в несколько секунд. Но успокойтесь, сударыня, я уверен, что недели через две он поправится.
Она слушала с глубоким вниманием, стараясь все узнать, все понять.
— Какой разрыв может быть у него?
— Например, разрыв печени.
— Это очень опасно?
— Да… но я весьма удивился бы, если бы теперь произошло какое-нибудь осложнение. Войдем к нему. Это будет ему только на пользу, он ждет вас с большим нетерпением.
Войдя в комнату, она прежде всего увидела бледное лицо на белой подушке. Несколько свечей и пламя камина освещали его, обрисовывая профиль, резко выделяя тени, и на этом синевато-бледном лице графиня увидела два глаза, смотревших на нее.
Все ее мужество, вся энергия, вся решимость пропали — это осунувшееся, искаженное лицо было лицом умирающего, всего за несколько часов он превратился в какой-то призрак! «Боже мой!» — дрожа от ужаса, еле слышно прошептала она, направляясь к нему.
Он попытался улыбнуться, чтобы успокоить ее, но вместо улыбки на лице его появилась мучительная гримаса.
Подойдя к самой его постели, г-жа де Гильруа нежно положила обе руки на протянутую вдоль тела руку Оливье и прошептала:
— О мой бедный друг!
— Это ничего, — сказал он тихонько, не шевельнув головой.
Теперь она смотрела на него, потрясенная этой переменой. Он был так бледен, как будто под кожей у него не осталось уже ни капли крови. Щеки провалились, точно он всосал их, а глаза были такие впалые, словно их втащили внутрь на нитке.
Он понял ужас своей подруги и вздохнул:
— В хорошем я виде!
Все еще не сводя с него глаз, она спросила:
— Как это случилось?
Ему приходилось делать большие усилия, чтобы говорить, и мгновениями по его лицу пробегали нервные судороги.
— Я не смотрел по сторонам… думал о другом… совсем о другом… да… и какой-то омнибус сшиб меня и переехал по животу…
Слушая его, она словно видела, как это произошло, и, охваченная ужасом, спросила:
— Вы разбились до крови?
— Нет. У меня только ушибы… я немного помят.
Она спросила:
— Где это произошло?
Он еле слышно ответил:
— Не знаю точно. Довольно далеко отсюда.
Доктор подкатил графине кресло, и она опустилась в него. Граф стоял в ногах постели, повторяя сквозь зубы:
— О бедный мой друг… бедный мой друг… какое страшное несчастье!
Он в самом деле был сильно удручен, так как очень любил Оливье.
Графиня опять спросила:
— Где же это случилось?
Доктор ответил:
— Я сам не знаю толком, или, вернее, не могу понять. Где-то около Гобеленов, почти за городом! По крайней мере кучер фиакра, доставивший его домой, утверждал, что привез его из какой-то аптеки этого района, куда его перенесли в девять часов вечера.
И, наклонившись к Оливье, доктор спросил:
— Правда ли, что это произошло в районе Гобеленов?
Берген закрыл глаза, как бы стараясь припомнить, и прошептал:
— Не знаю.
— А куда вы шли?
— Не могу вспомнить. Шел куда глаза глядят!
У графини вырвался стон, которого она не в силах была сдержать, и на несколько секунд так стеснилось дыхание, что она чуть не задохнулась; достав из кармана платок, она прижала его к глазам и страшно разрыдалась.
Она знала, она догадывалась! Какая невыносимая тяжесть легла ей на сердце: угрызения совести в том, что она не оставила Оливье у себя, прогнала его, вышвырнула на улицу. И вот он, опьянев от горя, попал под этот омнибус.
Все тем же тихим, монотонным голосом он сказал ей:
— Не плачьте. Это терзает меня.
Сделав над собою страшное усилие, она вдруг перестала рыдать, отняла от лица платок и, широко раскрыв глаза, глядела на Оливье; ни один мускул не дрогнул в ее лице, только медленно текли из глаз слезы.
Они смотрели друг на друга, оба неподвижные, соединив руки на одеяле. Они смотрели друг на друга, забыв о том, что тут есть другие люди, и во взгляде их передавалось от сердца к сердцу сверхчеловеческое волнение.
Быстро, безмолвно и грозно вставали между ними все их воспоминания, вся их — тоже раздавленная — любовь, все перечувствованное ими вместе, все, что соединяло и сливало их жизни в том влечении, которому они отдались.
Они смотрели друг на друга, и признания рвались с их уст, непреодолимо было их желание рассказать и выслушать столько сокровенных и таких грустных тайн, которыми им надо было поделиться. Она почувствовала, что необходимо, чего бы это ни стоило, удалить обоих мужчин, стоявших позади нее, что она должна найти какой-нибудь способ, какую-нибудь вдохновенную уловку; недаром же она была женщиной, изобретательной на выдумки. И она задумалась над этим, не сводя глаз с Оливье.
Ее муж и доктор тихо разговаривали. Речь шла о том, какой уход понадобится Бертену.
