Вокруг меня, бесспорно, разыгралась в тот вечер грандиозная битва. Теперь-то мне ясно, что хоть раз, но и на мою долю выпало торжество: именно там и тогда… Из пряной лесной духоты я вышел взмокший, в прилипшей к спине Рубашке, на берег реки у запруды, где течение круглый год перекатывает на дне голыши, качает, клонит и окунает в струи послушные лилии, тщетно пытаясь увлечь за собой. Теперь мне понятно – и сомнений малейших не может быть, – именно там ангел, стоящий у райских врат, возложил свой меч между мной и пряностью леса. Подобно Творцу своему, он дохнул на воды, текущие близ плотины, – и мне показалось, будто они ждут моего прихода… Я сорвал с себя одежду и бросился в реку, всей кожей – от головы до пят – ощутив крепость и ладность тела, вместилища всех моих сокровищ. Я знал теперь тяжесть мужского тела, его сложение, темперамент, заключенную в нем тьму. Я мог устремлять свой взгляд туда, куда хотелось, держаться гордо и непреклонно, изливать свое семя, скрытое в глубинах плоти…
Искупавшись в прохладных водах, дарованных мне Провидением, я вышел на берег, оделся и начал взбираться по склону холма – собранный, замкнутый в себе, словно девственница. Наверху уже проступили крупные глянцевитые звезды – словно их налепляли одну за другой большим пальцем. Я уселся на вершине холма – между небом и землей, на пути между кельей и перекрестком. Омовение исцелило меня – и во рту явно был вкус картофеля.
Что для тебя важнее всего?
– Беатрис Айфор.
А ведь она считает – ты человек конченый. Ты неприятен ей.
– Если я пожелаю чего-то достаточно сильно, я непременно добьюсь своего, если только готов буду принести соразмерную жертву.
Жертву – какую же именно?
– Любую…
Так здесь?
– Мистер Маунтджой? По договоренности? Сейчас узнаю.
По правую руку от меня, встав на дыбы, свирепо оскалился лев: глаза налились кровью от бешенства. Слева, вокруг обрубленной, отполированной ветки, обвился питон. Где-то, для полноты картины, должен быть и козленок… Я поискал его глазами, пока дежурная по регистратуре набирала номер. А, вот и он: африканской породы, с причудливо закрученными рогами, в желтых зрачках – похоть. Если я еще не выброшен на улицу – подумалось мне, – сейчас это произойдет. Здесь, в этом доме, производят расчет. Здесь прошлое не громоздится айсбергами, выброшенными на твой собственный берег. Здесь, под этим безрадостным кровом, подбивают итог череде событий, как они шли друг за другом на деле. Вступи сюда, в сторожку дома, где лев, и питон, и козленок – простые чучела. Погляди на результат опыта, поставленного тобою самим.
– Мистер Маунтджой! Доктор Энтикот пока занят: он просит вас, если можно, подождать у него в кабинете. Вы знаете, как туда пройти?
– Видите ли, я… Нет, пожалуй, не знаю.
Дежурная набросала на листке план, прочертила стрелками маршрут. Ну что вы, какие пустяки, рада была вам помочь… Участливо любезна – по долгу службы: у самой, разумеется, ноль эмоций. Приучена ко всему: ей что радость, что слезы – и того и другого хватает с избытком.
Участок вокруг дома изменился мало. Кедр красовался на прежнем месте: ветви достигли уровня воды, обозначив его плавающими по поверхности листьями. И сам дом был все тем же – только, казалось, немного уменьшился. Отсюда, где стоял, начиналась терраса, огибавшая дом с тыла: по ней когда-то вышагивал, по заведенному ритуалу, живший тут человек. Мы с Джонни прятались, должно быть, за невзрачными остатками этого вот забора. Но теперь прибавились другие строения – приземистые, служебного вида: они расползлись по участку, как поганки. Широкий газон изрезали бетонированные дорожки – местами уже стертые и выщербленные, хотя раньше, когда мы тайком проникли сюда, их и в помине не было. Я так много времени провел в плену, что и теперь, в Англии, в сотне ярдов от собственного дома, на территории клиники, не осмеливался сойти с бетонной дорожки и пересек газон по ее зигзагам. Парк был открыт для свободного доступа, дышалось тут вольно – вершина холма как-никак! – однако всюду ощущалась безотрадная принудительность казенного заведения, такая же серая, как обстановка в лагере для военнопленных. В тени деревьев прогуливались, рука об руку, две женщины. Вид у них был такой же безжизненно-серый. Посреди газона неказистой статуей торчала одинокая женская фигура: флегматично уперев руки в бока, она недвижно застыла на месте, словно время, застигнув ее врасплох, прекратило свое течение.
Кабинет Кеннета был пуст. На столе – бумаги, чернильный прибор, пресс-папье, вдоль стен – шкафы для документов с зелеными шторками, в углу – кушетка для выслушивания исповедей. Кабинет хоть куда – всем был бы хорош, только где-нибудь в другом месте.
Кеннет появился в дверях у меня за спиной:
– Приветствую.
– А, вот и ты!
Но это был другой Кеннет – не тот шумный говорун, блиставший на вечеринках своими рассказами. Не тот Кеннет, который боготворил Теффи и симпатизировал мне. От того Кеннета в нем оставалось не больше, чем во мне от Сэма, который, в свитере и широких штанах, небрежно разваливался на стуле. Теперь мы были одеты в строгие костюмы и вели себя по-деловому сдержанно.
– Может, присядешь?
Мы уселись друг против друга по обе стороны стола, и я заговорил первым:
– Наверное, это нарушение правил – и грубое?
– С чего ты взял?
– Но ведь я не родственник.
– У нас тут не сераль. Никакого нарушения нет.
– Так я могу с ней увидеться?
– Разумеется. Если она не против.
– Тогда я готов.
– А Теффи придет позже?
– Ее не будет.
– Но как же – она сказала…
– А зачем ей это?
– Она сказала… я так понял… что хочет встретиться с мисс…
– Вряд ли она так сказала.
– Она сказала: мисс такая-то… ваша общая подруга…
– Она это сказала?
– Ну да.
– Нет, сегодня она занята. Виноторговые дела – и прочее… Ты побудешь со мной, ведь так?
На лице его выразилось разочарование. Он повертел в руках карандаш и кинул его на регистрационный журнал:
– Ладно уж.
Теффи, значит, решила сделать тактический ход. Куда приличнее, если мы оба знакомы с Беатрис… Протянула мне руку помощи.
– Возможно, она сумеет выбраться и навестить мисс Айфор как-нибудь потом…
Кеннет не без труда прогнал с лица хмурое выражение.
– Конечно, конечно.
Дома призрения, выходит, вовсе не обязательно служат теплицами для взращивания в себе гуманности и всепонимания. Можно не покидать стен лечебницы и ровным счетом ничему не научиться.
Кеннет вскочил с места, вытащил из шкафа пачку бумаг и принялся сосредоточенно их перебирать, напустив на себя отстраненно-озабоченный вид, какой приличествовал, по его мнению, эскулапу. Но актером он был плохим, да и молодость плохо уживается с притворством. Мне он сгодился бы в сыновья.
– Когда же я смогу ее увидеть, Кеннет?
Вздрогнув, он поднял голову:
– Да хоть сейчас.
Слегка повесил нос, это ясно… Так-так, он и в самом деле пришел к ней, не ко мне, а Теффи вообще не явится, ей до меня и дела нет…
– Ну так что ж?
Он порывисто шагнул к выходу:
– Идем!
Я послушно двинулся вперед, ощущая внутри себя какое-то странное сопротивление. Нельзя же, думалось мне, вот так, с бухты-барахты – надо бы помедлить, поворошить воспоминания… Я должен умыть руки, прежде чем… Вернуться мыслями вспять, выровнять поток времени, устремившись обратно в прошлое – к моменту нашей последней встречи… Но русло извилистое, местность перед глазами беспрерывно меняется – Кеннет влюблен в Теффи, – и вот замысловато изрезанный берег становится полуостровом, вытягиваясь в необъятное море причин и следствий: это море мое, мое и Беатрис.
– Вот сюда.
Она, значит, в главном здании – прежнем владении генерала, в доме для баловней судьбы.
– Через этот проход.
И тут я вспомнил. То утро, когда появился, едва держась на ногах от усталости, у педагогического колледжа – утро, когда впервые притворился, будто вот-вот слечу с катушек… Я вспомнил, что она сказала… «Не смей так говорить, Сэмми!»
Больше всего мне запомнился ее ужас.
– Минуточку.
Кеннет остановился и начал расспрашивать о чем-то сиделку – с очевидной целью произвести на меня впечатление бесконечными «да, доктор Энтикот», «нет, доктор Энтикот». До славы мне далеко, Сэмми, но тут я первый.
Ты что, не видишь – на своем Парадиз-хилл я вморожен в лед по горло?
– Вот мы и пришли, мистер Маунтджой. Я, пожалуй, войду первым.
Тон сухой – как и положено на работе.
Над просторной комнатой – раньше, скорее всего, гостиной – тяжело навис покрытый разводами плесени потолок, пыль на нем прорисована тусклыми полосами. Три огромных окна моют хорошо если раз в году – света они пропускали мало. Ни картин, ни обоев – хотя выкрашенные в салатно-зеленый цвет стены вопиют о них. Без штор, портьер, накидок комната казалась голой. Там и сям беспорядочно расставлены громоздкие круглые столы, вплотную у дальней стены – два или три диванчика.
