— Дорогие мои, — отвечал он, — я понимаю в банковском деле не больше, чем вот эта моя маленькая дочка. Она, вероятно, заходила в банк с каким-нибудь счётом или с извещением, — может быть, это случалось. Я же отродясь не был в банке!
И всё-таки ухватились за Давидсена, как за самого подходящего человека из всех, и ни за что не хотели отказаться от него.
Сам нотариус Петерсен был доволен таким выбором и предложил за умеренную плату обучить его банковскому делу, но на это только улыбнулись и, поблагодарив, отклонили его предложение. Зато пошли к консулу и поговорили с ним. Ведь он же в некотором роде был причиной тому, что банк остался без директора, — так не захочет ли он обучить Давидсена?
— С удовольствием! — сказал консул.
Он, когда угодно готов пойти с Давидсеном в банк и помогать ему в течение нескольких дней.
— Когда же мы начнём? Я пойду с вами хоть сейчас!
Да, Гордон Тидеман был сама любезность в иных случаях.
Теперь Давидсену уже некуда было податься. Но он оставил за собой право, в случае, если заметит, что не справляется со своей работой, без предупреждения оставить банк.
Впрочем, именно теперь Давидсену было очень трудно начать своё обучение в банке: аптекарь Хольм посещал его клетушку и отнимал у него время, обсуждая некий вечер развлечений, во главе которого он стоял.
В «Сегельфосских известиях» появилась пространная заметка о предстоящем вечере, целая небольшая статья, которую невозможно было не заметить. Она была озаглавлена: «Веселье за плату».
Но всё ещё не было закончено самое важное — программа. Вначале она была довольно короткая, но после многократных совещаний с Вендтом в гостинице Хольм внёс в неё целый ряд поправок, и когда, наконец, её отпечатали, то программа, оказалась довольно своеобразной. Давидсен сказал:
— Вам повезёт, если все сойдёт как следует!
— Это всё Вендт придумывает, — сказал аптекарь, сваливая вину на Вендта.
Да и действительно, часть вины падала на Вендта.
Хозяин гостиницы Вендт был мужчиной, но в нём было много женских качеств. Несколько одутловатый, почта без бороды, левша, с голосом, который до сих пор ломался, иногда глубокий и низкий, но чаще всего слишком тонкий для голоса взрослого мужчины. Он умел стирать, шить и готовить, был добросердечен, и его легко было растрогать до слез. Теперь ему было сорок пять лет, и он остался холостяком.
Человек этот был беспечно невежествен, он никогда ничего не читал, но в нём была кровь артиста, и он умел рассказывать. Ему хотелось также петь, но так как он был совершенно немузыкален, то пел мучительно фальшиво. Одним словом, он не был каким-нибудь чудом, но обладал своеобразным талантом. Он придумывал смешные рассказы, рождавшиеся в одно мгновение, и тут же на месте преподносил слушателям. Рассказы эти сами по себе ничего собой не представляли, но в его устах они становились забавными. И не то, чтобы он особенно старался; у него не было вульгарных актёрских жестов, он не шевелил ни одним пальцем. Да и пальцы его не годились для этой цели: они были без выражения, короткие и пухлые. Он только рассказывал, сидел с невинным видом и рассказывал.
Это, вероятно, и привлекло к нему аптекаря Хольма. Оба они были из Бергена и хорошо понимали друг друга. В данное время они занялись составлением программы вечера.
Предполагалось, что каждый участник выступит по два раза, но Гина из Рутена — три раза, так как она закончит программу призывом скота. Но всё сложилось по-другому.
У почтмейстерши Гаген было два выступления: сначала она хотела сыграть серию народных мелодий, а во втором отделении две сонаты Моцарта. Это была настоящая музыка, и господа не посмели ничего переделать. Также они не изменили программу и Гины из Рутена, которая в обоих отделениях должна была петь псалмы. Но выступления гармониста и свои собственные номера они меняли и переставляли без конца.
Хозяин гостиницы Вендт должен был рассказывать, потом он сказал, что будет читать, а под конец объявил, что произнесёт речь.
— Скажи мне сначала, что ты сам будешь делать? — говорил он Хольму.
Хольм должен был аккомпанировать псалмам на гитаре и, кроме того, заводить граммофон — по две пластинки в каждом отделении; поэтому он был сильно занят. Но он не собирался уклоняться, он подумывал даже о двух самостоятельных выступлениях.
— Ты будешь петь? — спросил Вендт.
— Скорее мелодекламировать, — ответил Хольм.
— Как это?
— Я прочту несколько стихов в то время как лаборант будет играть на гребёнке.
Вендт служил в гостиницах в разных странах и потребовал, чтобы в программу был включён какой-нибудь иностранный номер.
— Это всё равно как меню: оно выигрывает, когда звучит не по-норвежски.
— Что же ты предложишь? — спросил Хольм.
— Да разве мало лакомых вещиц, из которых можно выбрать кое-что? — сказал хозяин гостиницы.
Они серьёзно обсуждали этот вопрос, изредка выпивая по стаканчику. Хольм так и сыпал громкими музыкальными названиями опер и симфоний. Особенно привлёк его внимание квинтет с цимбалами.
— Кто же сыграет его? — спросил Вендт
— Да я, — сказал Хольм.
— А разве ты сумеешь?
— Что значит — сумею? Я сделаю всё, что могу.
— В таком случае я предложу одну иностранную вещь, которую я слышал в ранней юности и никогда не забуду. Она называется: «Je suis a vous, madame».
— И ты сможешь её спеть по-французски?
— Ну, конечно, — сказал Вендт. — Напиши: «Перерыв».
— Перерыв? Зачем это?
— Это заполнит программу. Всё-таки лишняя строчка. Мы тоже нередко такой мелочью удлиняем меню.
Они наполнили стаканы и выпили ещё. Хольм сказал:
— А не сыграть ли нам «Марш Бисмарка»?
Но Вендт был против марша.
— «Марш Бисмарка» хорошо известен, о нём говорится в «Илиаде».
— Где говорится?
— У Гомера, в «Илиаде».
Вендт подумал.
— Ну, в таком случае, пожалуй, — сказал он. — Кто его сыграет?
— Его можно сыграть на гармонике, а Карел из Рутена будет подпевать. Так, значит, я вписываю.
— Ну что ж, — сказал Вендт и покорился. — Но я ничего не могу поделать с тем, что я франкофил: не пиши — «Бисмарк», напиши только: «Илиада».
Хольм написал: «Илиада».
— Ну теперь, пожалуй, всё в порядке? — спросил он.
— Напиши на всякий случай ещё раз: «Перерыв», — сказал Вендт.
Хольм сходил зря два или три раза, прежде чем наконец застал Давидсена, который работал теперь в банке. Давидсен был поглощён своей новой должностью, и ему некогда было разговаривать.
— Ну что ж, программа наконец составлена? — спросил он.
— Пока да, — осторожно ответил Хольм. — Вопрос в том, не прихватить ли нам песни Суламифи?
— Нет, больше мы уж не будем менять, — сказал Давидсен. — Нельзя сказать, чтобы программа с каждым разом улучшалась.
Хольм опять свалил вину на Вендта: ему столько всего приходит в голову, — последние сутки он говорит только по-французски.
Давидсен бегло взглянул на рукопись:
— Сколько у вас перерывов! — удивился он. — Три.
Хольм: — Это тоже всё Вендт выдумал. Они так всегда делают с меню, — сказал он.
— Только бы всё сошло благополучно, — сказал Давидсен. — Сколько же мне напечатать?
— Триста, — сказал Хольм.
Прежде чем уйти, он заплатил. Он заплатил щедро, и Давидсен в свою очередь решил сделать что-нибудь экстраординарное: он напечатал целую кучу афишек, которые дочь его должна была раздать в воскресенье после обеда. Это было хорошо придумано: люди будут стоять тихо и читать эти бумажки.
День выдался отличный, погода прекрасная, и всюду множество людей.
Лаборант был на ногах с самого утра, он захватил с собой триста талонов из тех, которые кино продавало вместо билетов, ходил из дома в дом и продавал их по кроне за штуку.
Когда он к обеду пришёл домой, у него в кармане было от семидесяти до восьмидесяти крон. Он пообедал и пошёл дальше. Молодчина этот лаборант! Он годился на кое-что и получше, чем раскладывать пасьянс.
Когда он вернулся домой к кофе, у него было уже за сто крон. И при этом, — сказал он, он не побывал ещё в лучших домах, у самых богатых и зажиточных. К ним он не хотел являться, пока они не выспятся после обеда и не выпьют кофе; к этому времени он надеялся застать каждое семейство в сборе. На этот раз он отправился из дому на велосипеде.
К половине восьмого, когда народ уже начинал стекаться к кино, лаборант продал талонов на три сотни крон. Он добросовестно обшарил весь город и Сегельфосскую усадьбу, убедил и старых и малых принять участие в добром деле. Теперь он сидел в кассе и был готов продавать билеты огромному потоку людей, которых он ждал из деревни. Молодчина этот лаборант!
Без четверти восемь.
Зал кино с новым цементным полом был почти полон; всем, верно, было приятно видеть столько участия к бедным сиротам Солмунда. Креститель из Южной деревни и Нильсен из Северной деревни уехали; религиозное движение спало, и деревенский народ явился на это «веселье за плату» в неожиданно большом количестве. Даже Осе пришла, даже Тобиас из Южной деревни с женой и дочерью Корнелией, — три кроны было получено с одного Тобиаса!
